Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 3

Браншю

Башмаки на заказ

Слева женская туфелька из красной кожи, справа мужской сапог из черной, висевшие на веревках прямо словно внутри что-то лежало.

Все восхищались вывеской, в той стороне никогда не видели столь красивой. Должно быть, Браншю сам все нарисовал, причем тайком, никто не видел, как он над ней трудится. Должно быть, хотел сделать сюрприз! Какой забавный человек! Откуда у него столько денег?

Все это обсуждали, когда он как раз появился, придя из харчевни, поскольку жил все еще там, а плотник, у которого он заказал мебель, пока ее не принес.

Одни, завидев, что он приближается, стали расходиться, другие сделали вид, что не замечают (некоторые все еще не доверяли ему), но многие пошли навстречу. Он протянул им руку. И когда его принялись поздравлять с вывеской, сказал:

— Никак не мог выбрать. Может, лучше было сделать фон красным… Цвет пламени — мой цвет!

И впервые засмеялся.

*

Через несколько дней плотник принес мебель, а в понедельник Браншю пропал. Никто не видел, как он ушел.

Вернулся он лишь в субботу в сопровождении человека, ведшего под уздцы мула.

Животное все было в поту, удила в пене, словно мул долго бежал под палящим солнцем. Браншю помог человеку снять вьюки: вначале два огромных мешка, затем нечто в виде приплюснутой кожаной сумки, в которой, судя по лязгу, лежало что-то металлическое.

Все внесли в переднюю комнату, где уже стоял верстак, и Браншю заплатил человеку, ведшему мула, пятьдесят пять франков и тридцать су. Затем человек пошел обратно, задержавшись в харчевне, где рассказал, что он из Борн-Десу, небольшого городка в долине. Он не скрывал, что мул привез разного вида кожи и множество вещей, требующихся башмачнику, который обосновался на новом месте.

Он говорил правду, как показал следующий день, когда Браншю открыл лавку. На стенах повсюду висели кожи, на верстаке лежало множество новых инструментов: молотков, резаков, шильев; пек в горшке, гвозди в ящичках, колодки.

Сам он сидел на низеньком стуле без спинки, перед ним стояла маленькая, закругленная с одного края наковальня, и, хотя было еще очень рано, он уже стучал молоточком.

Погода была прекрасной, солнце, что как раз вставало, царило на вершине горы, откуда, словно стремясь прочь, поднимались все дальше в небо круглые облачка. Но можно было чуть прикрыть глаза рукой, хотя, казалось, солнце совсем не мешает Браншю: одетый во все новое, в новом полотняном зеленом фартуке и полосатой фланелевой рубашке с засученными рукавами он в свете погожего утра казался совершенно счастливым.

«Вот человек, довольный жизнью, — говорили люди, — это так редко встретишь!» «Наконец-то хороший башмачник!» «Уже немолодой, но какое это имеет значение? Хотя он и не очень старый. А кто из нас здоров да не хлебнул горя?»

По улочке то в одну сторону, то в другую ходил народ. И все думали: «Наконец-то какая-то замена папаше Порту, каким же мерзким он был стариком!»

Надо сказать, улочка эта была одной из самых людных в деревне — мужчины, женщины, дети, — все время кто-нибудь шел мимо. Еще и полдень не наступил, а все уже знали, что Браншю принялся за работу.

Тем не менее, прошло четыре или пять дней, прежде чем появился первый покупатель. У всех сидит в уме, что надо вначале присмотреться, людям нравится исходить из чужого опыта, даже когда они собираются сделать совсем мизерную покупку. Осторожность не повредит, так ведь? Браншю все это время трудился над парой туфель с лакированными союзками, которую повесил на крючке в окошке.

Многие девушки сразу же захотели иметь такие туфельки. Тем не менее туфли по-прежнему висели на гвозде, когда однажды утром Лот принес пару сапог и сказал: «Нужно набить новые подметки».

Он пришел первым из вежливости и не пожалел: вечером сапоги были уже готовы. Он спросил, сколько должен. Два франка. Половина того, что платили обычно. И Лот забеспокоился, заторопился домой проверить работу.

Он не верил глазам: кожа была превосходного качества.

Он надел сапоги, никогда еще он не чувствовал себя в них столь комфортно.

Но ведь странно, не правда ли, коли платишь мало, а сделано все по первому классу? Я носил эти сапоги четыре года, а выглядят они, будто новые. К тому же ОН их навощил, неизвестно, как он это сделал, но блестят они так, что глазам больно.

Лучшая реклама — та, что делает клиент. Со следующего дня заходило много народа, и до конца недели туфли с пуговичками, выставленные в окошке, исчезли.

Приобрела их Виржини Пудре (если слово «приобрела» тут подходит), она так сильно хотела их, к тому же близилось воскресенье. Наконец, она решилась. «Лучше, чтобы никто ничего не знал, — сказала она себе, — а то эти подружки… Что ж, они не решились, тем хуже для них! Я посмелее буду. Не съест же он меня!»

Она пришла около полудня, когда на улицах никого нет.

— И сколько так будет продолжаться? — спросил Браншю. — Мадмуазель, да вы хотя бы подняли на меня глаза! Что я, зверь какой-то? Вы столь милы, а… Я их вам дарю!

Виржини вся раскраснелась, а он протягивал ей туфли. Следовало принять. Браншю даже захотел самолично ей их примерить и, опустившись на коленки, уже стягивал с нее башмаки.

Бедняцкие, старые, бесформенные башмаки — вот, что это было, — то красные от росы, то все серые, как булыжники; вместо шнурков — бечевка. Какая была обновка для Виржини, когда на ногах у нее оказались туфельки! Они невероятно ей шли. Как заявил Браншю, они сделаны будто по ее мерке. И когда Виржини со свертком в руках вернулась домой, — забавно, но… — она чувствовала девичьим сердцем, что чего-то да стоит, она собою гордилась.

Тем не менее вплоть до воскресенья она ничем не похвалялась, сидела на утренней мессе вместе остальными девушками, и никто и предположить не мог, что будет дальше. После мессы все сходятся на площади, где приятно постоять в жаркие дни в тени древней липы (которой якобы более трехсот лет). Виржини направилась к подружкам: ей стоило только слегка приподнять юбку.

«Посмотрите-ка!» — Говорили одни. — «Как такое возможно?» — Говорили другие. — «И что ж, она думает, что красивая?! Жаль, что головка не похожа на ножки!» Однако чувствовалось, что смеются они принужденно.

Некоторые невероятно досадовали и, пожав плечами, отворачивались. И все-таки у большей части любопытство одержало верх над завистью, и они подходили к Виржини: «Скажи… сколько ты за них отдала? Это те самые, что мы с тобой видели?.. Какие у тебя в них красивые ножки! А они не малы? Не жмут?»

Все задавали кучу вопросов. А тем временем по соседству Лот нахваливал сапоги: «Два франка, говорю вам, и ни су больше!»

Можно догадаться, что репутация Браншю лишь укреплялась: вскоре заказов было столько, что с ними не сладили бы и трое работников. Как ему удавалось справляться в одиночку?

Но он справлялся, хотя в это сложно поверить, и никто не мог на него пожаловаться, и цены были по-прежнему более чем низкие: «Естественно, — говорили все, — он зарабатывает за счет количества, надо лишь проворно работать!» И все восхищались, поскольку было это восхитительно, а люди уважают хороший труд.

Что до остального, то Браншю знал, как себя вести, чтобы поддерживать дружбу с людьми: не проходило недели, чтобы он не приглашал кого-нибудь раз или два в харчевню. Кому ж не понравится, если тебя приглашают выпить, хоть и будешь потом в долгу. И поскольку С течением времени люди могли начать удивляться, что до сих пор ничего о нем не узнали, он предусмотрительно принялся потихоньку рассказывать свою историю: родился он очень далеко, неизвестно где, в каком-то месте на равнине, не знал ни отца, ни матери; воспитывали его злые люди, заставлявшие его спать на куче опилок; однажды он уже больше не мог терпеть и ночью сбежал, так-то и началась долгая бродячая жизнь, когда, лишь только он зарабатывал франк, сразу покупал какую-нибудь мелочь, что можно перепродать за франк двадцать; так у него получилось скопить небольшую сумму, но он ее заработал, и заработал честно, ведь долгие дороги невероятно выматывают, «и ноги мои порядочно исхудали, словно их терли наждачной бумагой!»