Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд - Страница 1

Человек этот появился в деревне около семи. Стояло лето, и было еще светло.

Человек был худой, небольшого роста. Он прихрамывал. За плечами нес сумку из грубой серой холстины.

Появление его не вызвало удивления ни среди женщин, когда они, судача вблизи домов, увидели, как он приближается, ни среди мужчин, что, работая в садах и ригах, едва подняли головы. Это, верно, сельский рабочий в поисках пропитания, каких часто видишь в той стороне.

Некоторые несут на плече косу, к рукоятке которой подвязан скарб, у других на шее болтается пара сапог. Есть среди них и старые, и молодые, и высокие, и низкие, и толстые, и худые. Какими бы они ни были и откуда бы ни шли, труд их недорого стоит. Это всегда одна порода: пропойцы и бездари, да к тому же упертые, своенравные и прожорливые, никто с ними попросту не заговаривает и дело с концом.

Стояла прекрасная пора, воздух был свеж, этим вечером на сердце у всех была особая легкость. Погода установилась благоприятная, год обещал быть хорошим: виноградники разрослись, травы было вдоволь, сена тоже хватало, а что до пшеницы, которая лишь начинала желтеть, то и она уродилась на славу, была на редкость густой и крепкой. Есть чему радоваться, не так ли? И все же забываться не стоит, хотя чрезмерное радение также вредит. В то же время, когда люди слишком остерегаются, это приводит к унынию.

Было видно, как возвращаются с полей мужчины. С трубкой во рту подходили они друг к другу или, перекрикиваясь, обменивались шутками, а девушки у фонтана прыскали со смеху.

В отливающем зеленым небе проплывали облака. Здесь, на плато, было сто пятьдесят или двести домов, теснившихся возле церкви с прямоугольной колокольней. Жило тут семьсот-восемьсот человек, расположившихся довольно высоко, но в укрытии от северных и южных ветров в долине между двумя параллельными грядами. Все в деревне было как в остальных деревнях: председатель, три-четыре члена муниципалитета, совет коммуны, секретарь, две лавочки. Перед церковью было просторное место, где после воскресной мессы сходились мужчины.

Из всех труб шел дым, и было ясно, что это означает. Когда небо над большими скалами в верховьях гор розовеет, а внизу из труб начинает идти дым, пора ужинать.

По дорогам к деревне со всех сторон шли люди. На улицах было полно народа, брели в толпе мулы. И так, в радости погожего вечера — казалось, оживает даже сухая деревянная садовая ограда — повсюду движенье и из распахнутых дверей, за которыми на кухнях виднелись склонившиеся над очагом женщины, доносился запах супа.

Человек зашел в харчевню. Внутри было пусто, он устроился в глубине. Сумку положил под скамью. Облокотился о стол и принялся ждать. Подошел хозяин, Симон. Он спросил:

— Что желаете?

— Принесите вина. И я бы хотел поесть.

Говорил человек без обиняков, а Симон не особо усердствовал. Он сходил за хлебом и сыром и принес их на тарелке вместе с белым вином.

Под потолком висела не зажженная большая медная лампа. Уже темнело. Человек ел не спеша, как едят, не сильно проголодавшись, но поскольку пришло время для трапезы. Он покашливал, казалось, что он простужен. Медленно двигал губами под короткой бородой, которая была одинаковой длины что на подбородке, что на щеках и цвет которой было сложно определить. Казалось, глаза у него серые, но то было неточно, они были маленькими и впалыми. Что было сразу заметно, так это кривой нос. И еще бросалось в глаза, что кожа у него висела складками на шее, на руках и везде, словно то и не кожа вовсе, а нечто наподобие одежи, поддетой под верхнее платье, которую он мог скинуть в любой момент.

В его облике сквозило что-то тревожное, о чем сам он, казалось, ничего не подозревал и никакого неудобства не испытывал. Напротив, он держался уверенно и выглядел совершенно спокойным. Это был один из тех людей, что, где бы ни находились, словно у себя дома, словно раз и навсегда сказали себе: «Пусть меня принимают таким, какой есть!» Он ел и пил, пока тарелка и бутылка не опустели, после чего набил трубку. Настала полная тьма.

Симон вернулся в зал. Достал из-под ближайшего стола табуретку. Встал на нее. Чиркнул о штаны спичкой.

Было видно, как на грязном фитиле медленно появляется огонек, небольшое пламя разгоралось довольно долго. Такие лампы называются конго, они есть в каждой деревне: плафон из дешевого белого фарфора, а в сосуде под ним отверстие, через которое поступает воздух, и там горит пламя.

— У вас еще нет электричества?

Симон подышал в стакан, прежде чем поставить его на место:

— Нет, пока нет. Да нам оно и не нужно.

— И то верно, этими выдумками только понапрасну усложняют жизнь. Все равно что железные дороги. Мне больше по душе собственные ноги, да и обходятся они дешевле.

Он засмеялся. А Симон нет, он от рождения был подозрителен и недоверчив, особенно с незнакомцами.

Дверь отворилась и один за другим вошли трое мужчин. Они осмотрелись и заметили, что здесь уже кто-то есть, но вели себя так, как если б его не увидели, и, небрежно поздоровавшись с Симоном, сели за столик в противоположном конце. Симон спустился в подвал, избавив их от труда заказывать: он знал их привычки. И вот уже воздух в зале начал синеть, все пуще густея, а свет лампы тускнеть, огонек ослаб, подрагивая, будто засыпающий глаз.

Происходило это потому, что пришли еще мужчины и из трубок поднимался повсюду дымок от терпкого и немного влажного, грубо нарезанного табака из деревенских лавок, где пачка стоит два су и на ней черная картинка с красавцем военным в шинели с нагрудником и ружьем в ногах.

Пошли разговоры. Вскоре друг друга уже было еле слышно, все говорили громко. Что-то обсуждали, спорили. Время от времени кто-то ударял кулаком по столу, внезапно наступала тишина, но затем вновь поднимался шум.

Человек воспользовался одной из таких пауз:

— Простите, месье!

Все повернулись в его сторону.

О нем уже позабыли, но вот он вновь предстал перед ними. Он по-прежнему сидел за столом, где стояли пустые бутыль и тарелка. Народ удивился. Но, кажется, его ничто не смущало:

— Простите, если побеспокоил. Я бы хотел кое-что узнать.

Видно, что человек этот умеет жить. Что не он робкого десятка, а скорее все остальные. И они бы не знали, что предпринять, если б не оказался здесь Лот, кузнец, который мог, к счастью, выражаться более умело и ловко.

Заговорил он:

— Скажите, о чем речь, и мы поймем, можем ли помочь.

— Благодарю, — проговорил человек. Потом, поразмыслив, продолжил: — Ну, в общем, так. Это, быть может, вас удивит. Пришел я издалека, и вы ничего обо мне не знаете. Когда целую жизнь скитаешься, всех стран уж и не упомнишь. Обыкновенно, если я куда-нибудь захожу, то только чтобы сразу уйти. Но сегодня вечером, поднявшись к вам, — не знаю, что на меня напало, — я сказал себе: «А что, если тебе отдохнуть? Довольно ты побегал, начинаешь уже задыхаться, стареешь. Почему бы тебе здесь не устроиться?»

Он говорил не спеша, произнося слова размеренно, как если б доставал монеты, отсчитывая сумму к оплате, и складывая их в стопки. Затем замолк, потом внезапно продолжил:

— Вам в деревне башмачник не нужен?

Надо сказать, его предложение удивило, это было понятно по затянувшемуся молчанию. Не совсем это в обиходе, чтобы первый встречный заявлял, что остается. Про таких людей никто ничего не знает, ни кто их отец, ни кто мать. Даже имени. Сплевывают, завидев, что они приближаются, — и они проходят мимо. Сплюнули, — и дело с концом. Но было что-то в этом человеке такое, чего не было у всех остальных: «Почему бы и нет? — Подумали они. — Почему бы и нет, в конце концов?» Они переглядывались, ожидая, что скажет Лот. Лот при любом другом раскладе, спору нет, ответил бы: «Иди своей дорогой!» Но он ответил совсем противоположное: