Потапыч - Беляев Павел - Страница 5

Я же ещё долго не мог уснуть и всё мысленно прокручивал странные события сегодняшнего дня. Странное поведение девчонки. Странные звуки из стен и с потолка.

Больше всего мне была неясна её выходка с медведем. Попытаться сбежать — это я мог понять. Укусить медсестёр — тоже. Это было логично, если ты не собираешься здесь оставаться или тебе это чем‐нибудь грозит. Например, колонией. Или психушкой. Но зачем она выбросила медведя и требовала, чтобы он шёл кому‐то помогать?

Собственно, об этом я размышлял до самого того момента, пока не заснул. Уже засыпая, я что‐то услышал. Даже сейчас не могу сказать, что именно это было. Но ощущение сложилось такое, будто внутри стены кто‐то скрёбся, как мышь. Только мыши шуршат снизу, а оно скреблось из-под потолка.

Меня разбудили звуки суеты, доносившиеся из коридора. Кое‐как разлепив веки, я повернул голову. Миха с Глюкером уже не спали и недоумённо переглядывались.

Я потёр глаза и сел. Судя по тому, что нас разбудила не медсестра, ещё не было и восьми утра.

— И давно это там? — спросил я.

— Фиг знает, мы сами только встали, — пожал плечами Миха.

— Да? Пошли глянем.

Я натянул треники и потащился к двери. Мишка с Глюкером даже не стали утруждать себя надеванием штанов и потянулись следом как были — в трусах.

Я дёрнул за ручку и осторожно выглянул в коридор. Странные события продолжались. Медсёстры вдвоём перетаскивали из тринадцатой палаты в четвёртую железные кровати, а следом за ними бегали девчонки с постельным бельём и какими‐то пакетами.

— Э, — я увидел Соню и помахал ей, чтоб подошла.

Заметив нас, она сделала знак рукой, дескать, подождите, сейчас вещи в палату занесу и прибегу. Так и случилось, через минуту Соня стояла перед нашей дверью.

— Что тут стряслось? Чё за кипиш? — спросил Миха.

Соня округлила глаза:

— А вы что, не знаете? Ну, вы и спать! Тут такое было… Менты приехали! Всех девок из тринадцатой к нам переселяют, а новенькая там одна будет жить, как в царских палатах. Я слышала, что ей должны провести какое‐то там обследование. Короче, пару дней её тут подержат, а потом турнут. В колонию, наверно. И теперь всё это время у палаты будет дежурить по полицейскому, чтобы эта отбитая ещё чего не выдумала!

— Офигеть, — веско обронил Миха.

— Не то слово, — согласилась Соня.

Мимо прошёл Рита. При ходьбе он держал руки расставленными в стороны, как если бы у него были плечи примерно как у Арнольда Шварценеггера. Рита считал, что так офигеть как круто выглядит. Но, ясное дело, плечи у него были совершенно обычные, как и у любого другого четырнадцатилетнего пацана. Поэтому как по мне, то выглядело это скорее смешно.

Увидев его, Соня сделала два шага от нас в сторону и принялась укладывать волосы.

— Доброе утро, Эрнест! — поприветствовала она Риту.

— Дарова, малая! Как твоё ничего? — бросил он, не оборачиваясь, и исчез в своей палате ещё до того, как девушка успела ответить.

— Всё норм! — крикнула ему вслед Соня, а потом умчалась помогать с переездом дальше.

— Дура эта Соня, — заключил Миха. — Все они дуры.

Я только вздохнул. А что тут ещё скажешь, если он прав?

Желания участвовать в переезде всё равно не было, и мы вернулись на свои кровати. Миха включил свет и улёгся на спину, положив руки под голову. Глюкер принялся шумно копошиться в своих многочисленных пакетах, оккупировавших всю тумбочку хуже иностранных захватчиков. Вообще, тумбочка у них с Мишкой должна быть общей, но Глюкера в ней было так много, что Миха вынужденно переселился в мою ещё до выписки Макса, с которым я тогда делил её.

Я открыл книгу и попытался читать.

— Расскажем девкам, что было ночью? — не отрываясь от своего занятия, спросил Глюкер.

Миха фыркнул.

— Да ну их. Пусть гуляют.

— Угу, — поддержал я его, — у них вон сколько дел, не до нас. Да и чего такого было‐то? Ну пощёлкала штукатурка, а мы в штаны наложили. Ну их на фиг, засмеют. Не будем говорить.

Глюкер хлопнул дверцей и прошлёпал босыми ногами по полосатому линолеуму. Жалобно скрипнули пружины кровати, прогибаясь под его весом.

Я читал одну и ту же страницу уже десятый раз.

Ну её, эту Соню.

— Да, — услышал я голос Глюкера, — только это не штукатурка.

Несколько минут я продолжал дырявить взглядом книгу, а потом посмотрел на толстяка. Дождавшись этого, он указал наверх.

Я посмотрел на потолок, оглядел его, потом стены. По крайней мере, ту их часть, что была доступна взгляду. Да, при нормальном свете видно было гора-аздо лучше.

Ничего.

Конечно, не сказать чтобы в палате был какой‐то намёк на серьёзный ремонт, однако штукатурка действительно выглядела ровной, без всяких вздутий и трещин.

Как‐то неожиданно похолодало. Жёлтые лампы накаливания в белых пузатых плафонах советских люстр, которые здесь стояли почти во всех палатах, моргнули.

— Тем более, — услышал я свой голос. — Сами себя накрутили из-за этой новенькой, вот и мерещится по ночам всякое.

— Ну, вообще, да, — сказал Глюкер тем тоном, который говорил, что на самом деле он так не думает.

Открылась дверь, и в проёме показалась Стрекоза. Она похвалила нас за то, что уже встали без неё, и напомнила об уколах через полчаса.

Время быстро пролетело. Кажется, я даже заснул на несколько минут, но точно уже не вспомню. Столпившись около процедурного, мы, конечно, не отрывали взглядов от тринадцатой палаты.

У её двери поставили кушетку, на которой расположился пузатый полицейский. Он по-хозяйски сидел, расставив ноги так широко, что один занимал почти всё место. А оставшееся присвоила его фуражка. Расстёгнутая форменка свисала по бокам и ещё сильнее выделяла объёмистый живот мента.

Из палаты не доносилось ни звука, и это интриговало сильнее, чем если бы оттуда раздавался треск и звон разбиваемой посуды. Что там делала новенькая? И могла ли она вообще там что‐то делать? Может, её привязали к кровати ремнями, как в какой‐нибудь психушке. Или обкололи транквилизаторами так, что девчонка превратилась в растение.

В общем‐то, чего мы только там не надумали за это время.

А после уколов сделалось уже не до новенькой. Большинство из нас разбрелось по этажам больницы: кто на разные обследования, кто на анализы, кто на лечение. Собрались вместе уже после ежедневного обхода лечащих врачей.

К вечеру ажиотаж вокруг новенькой улёгся окончательно. Из тринадцатой палаты по-прежнему ничего интересного не доносилось. И даже мент очень быстро перестал обращать на себя взгляды. Он так удачно встроился в синюю гамму окрашенных панелей и бетонного пола, что казалось, будто сидел здесь всегда.

Пересменка у полицейских была утром, ещё до подъёма. Но, по чести сказать, появление нового мента не стало каким‐то событием, и все просто забили. Причём забили настолько, что к обеду уже запросто носились мимо него, больше опасаясь постовых, нежели человека в форме и с пистолетом. А ему в общем‐то тоже было не до нас — заткнув уши эйрподсами, мужик весь день залипал на экран своего телефона и практически ни на что не реагировал.

Поэтому когда мы стояли в очереди на уколы, а процедурный как раз находился недалеко от тринадцатой палаты, то запросто ржали на весь коридор и временами ругались.

В сон-час мы резались в карты, периодически отвлекаясь, чтобы ответить кому‐нибудь из многочисленных чатов в ТГ, и тихо дербанили передачку, которую принесли Глюкеру родители. Толстый не был против. Он сам внёс пакеты со словами «Налетай, пацаны!» как раз перед тем, как пойти на уколы. Сам же он всё ещё лежал на кровати почти в коматозе и кое‐как отходил от своих галлюциногенных уколов, которые после какого‐то очередного ЭХО головного мозга ему снова прописали.

Вообще, для нас это было нормальной ситуацией. Мы жили небольшими коммунами — каждая палата представляла собой такую мини-семью, где все сладости, которые приносили родители, считались общими. Так и назывались: «общак».