В пятницу вечером (сборник) - Гордон Самуил Вульфович - Страница 19

Михайло Носик останавливается чуть ли не у каждой могилы.

— Бухгалтера Ораторского, царство ему небесное, вы знали? — спрашивает он меня, поправляя на свеженасыпанном холмике деревянную дощечку с надписью: «Тут похоронен…» — Он был евреем старой закваски. Без него местечко осталось как без старосты. Без него ничего здесь не делалось. Кто, по-вашему, собирает теперь вместо него деньги на благотворительные цели во время похорон? Я, конечно. Лично мне этих денег не надо. Живу со своего хозяйства. Меня кормят несколько соток земли, что я засеваю. И кое-что перепадает от приезжих земляков. Нет такого дня, особенно летом, чтобы не было здесь посетителей. И каждому надо показать, где лежат его родственники. Потому что много памятников после Гитлера, будь он проклят, здесь у нас не осталось. Что мне пришлось пережить от немцев из-за этого кладбища, я не пожелаю злейшему врагу своему. Трудно быть могильщиком на еврейском кладбище. Где вы еще найдете столько братских могил!

Стоим возле густо заросшей братской могилы, где лежит мой брат Шика. И мысленно я вижу другую братскую могилу, в литовском местечке Янишки. Там, в поле, возле синего озера, легло в братскую могилу целое местечко, и среди жертв гитлеровской резни — мой второй брат Рувим-Генех со всей своей семьей.

Где похоронен мой третий погибший брат? Об этом мне никто не расскажет — ни дерево, стоявшее там, ни птица, пролетавшая мимо. Землю, за которую брат мой, красноармеец Эля, погиб, несколько раз перерыли снаряды и бомбы.

— Ваш отец, говорите, умер вскоре после погрома? Он должен, я думаю, лежать в одной из этих могил…

Приблизительно то же самое несколько лет назад сказал мне кладбищенский сторож в Полтаве, помогавший мне найти там могилу моей рано умершей матери.

Когда Михайло Максимович Носик закрыл за мной железные ворота кладбища, солнце уже зашло, но стоявший напротив кирпичный завод все еще был озарен солнечным ореолом и казался издали древним рыцарским замком. Вдруг все исчезло, и я остался с глазу на глаз с дымом устремленной ввысь трубы.

Как ни велико местечко, нового человека здесь замечают сразу, тем более если он отсюда родом. Уже назавтра мне просто не давали проходу. Меня то и дело останавливали и приглашали к себе. А стоит разговориться — и время течет как вода.

За день до отъезда меня встретил на улице Шлойме с Болотинки и устроил мне вроде допроса: где я здесь побывал, что я здесь видел, что мне здесь понравилось? Узнав, что я еще не был в парке, он чуть не подпрыгнул:

— Послушайте только, скоро неделя, как человек здесь находится, и не побывал еще в парке! Вы, наверно, думаете, что это прежний чахлый садик?

Шлойме с Болотинки, бесспорно, прав. Это не прежний садик, это парк с аллеями, с клумбами, с танцевальной площадкой и пляшущей молодежью.

Одной из тропинок спускаюсь к берегу Роси.

Луна на том берегу реки. Пока она доберется до местечка, ей придется долго плыть над лесом, над лугом, над высокой горой. В вечернем сумраке, принявшем, как и река, вишневый оттенок, ярко сияет огнями сахарозавод.

— Пейзаж для Левитана. Но и завод здесь к месту. Без него луг слился бы с темнотой, потерял бы свою поэтичность.

Возле меня стоят несколько молодых людей, очевидно старшеклассники. Пожилой человек, наверное их учитель, помогает им выбрать пейзаж для рисования.

Луна бросает в потемневшее зеркало реки серебряные блюдца. Течение их подхватывает и уносит в камыши. В камышах проснулись лягушки и начали весело квакать. На голос их отзываются кузнечики в траве, птицы на деревьях. А серебряных блюдец все больше и больше. Они уже заняли половину реки. И в таинственные отзвуки летней ночи вплетается далекая песня. Дышит грустью и лаской голос аккордеона, и вместе с ним поют деревенские парни и девушки.

Иду по тропинке вдоль тихого низкого берега. С заречного луга, где только что слышались песни, теперь доносятся звуки скрипки. Они приближаются. Они уже близко. На светлой воде покачивается лодочка, она подплывает к берегу, и из нее, держась за руки, выходят парень и девушка. У парня висит на плече транзистор. Вот откуда, оказывается, доносились чудесное пение и звуки скрипки.

Когда молодая пара прошла мимо меня, я едва удержался от восклицания: «Это же она!»

Да, это та самая девушка, с которой я ехал в вагоне. И она в туфельках, ради которых ездила в Киев. Но я ее не остановил. Кто останавливает в такую лунную ночь девушку и парня?

Утром я был уже в Шпиценице. Оттуда поехал в Белиловку, в Тетиев, в Монастырище… И как нет на свете двух одинаковых людей, так нет одинаковых местечек. Каждое имеет свое лицо, свою душу. Какое из них можно назвать настоящим современным местечком? Дадут ли на это ответ мои путевые картины после того, как я последую совету деражнинского переплетчика Александра Зевина и побываю также в Хмельницком?

Пока я в дороге. Сижу в уманском поезде, который везет меня в Казатин.

Уманский поезд — особый поезд. Правда, идет он медленно, неторопливо, как и жашковский, также останавливается на каждом полустанке, или, как говорят пассажиры, у каждого телеграфного столба. Но зато у него другие вагоны, не такие, как у жашковского, не вагоны — салоны на колесах: мягкие сиденья, накрахмаленные чехлы, совсем как в «Ту» или в «Иле».

Что там говорить, ехать в таком вагоне — одно удовольствие! Хочешь прямо сидеть — сиди, хочешь сидеть полулежа — нажми, пожалуйста, кнопку, а хочешь закусить — доставай продукты и ешь: в высокую спинку кресла вмонтирован пластмассовый столик. Он тебе не нужен? Опять нажми на кнопку, и он бесследно исчезнет.

Однако удобствами этими может воспользоваться только тот, кто сядет в поезд на станции его отправления. Тем же, кто сядет в поезд потом, особенно летом, в разгар дачного сезона, приходится терпеливо и долго стоять, пока не освободится место. Однако долго стоять и молча терпеть такое положение не так-то легко, открыто же высказать свое недовольство поездом с такими светлыми, чистыми, просторными вагонами тоже не хотелось бы, поэтому заводят речь о жашковском, вознося его до небес. В жашковском, мол, совсем другое дело. Как бы ни было там тесно, для каждого найдется место. Нет места на нижней полке, забираются на среднюю, на верхнюю, а в крайнем случае устраиваются на тюках и чемоданах в проходе.

— Послушайте, если вам уж так по душе допотопные вагоны с полками, как в бане, так перейдите в два передних вагона, — отозвался мужчина, сидевший в мягком кресле и обмахивавшийся соломенной шляпой. — Там вы как раз найдете то, что вам нужно. Эти два музейных вагона прицепили к составу для пассажиров, у которых сознание отстало от бытия на тысячу километров, — при этом он посмотрел на хуливших новый вагон так, словно они собирались, скажем, в Хабаровск или во Владивосток не на самолете, а на поезде.

Что ответил ему на это пассажир, стоявший возле его кресла, я уже не слышал. Я тоже принадлежал к пассажирам, кочевавшим из вагона в вагон в поисках свободного местечка. Наконец мы остановились.

Но что случилось? Мы, кажется, попали в жашковский поезд, в точно такой вагон, который только что так хвалили, и не узнаем его. Он теперь нам кажется и меньше, и уже, и ниже, словно мы вдруг оказались после праздничного светлого зала в тесных, темных сенях.

Да и особого простора здесь не было, наоборот, здесь было даже теснее, чем в вагонах-салонах. Однако место нашлось для каждого: там, где сидели пятеро, поместился шестой, как говорится — в тесноте, да не в обиде.

Интересно, что бы сказал человек в соломенной шляпе, если б он пришел сюда и увидел, что пассажиры «музейного» вагона главным образом молодежь?

А молодость, как в море волны, бурлит и поет и в пути обойтись не может без музыки и песен. Но как петь и играть, если высокие подлокотники кресел отделяют вас друг от друга? Иное дело здесь — возьмешь в руки баян или гитару, и сразу вокруг тебя собирается молодежь, как вот в нашем купе вокруг сержанта и его девушки.