Гиви и Шендерович - Галина Мария Семеновна - Страница 42
- Предыдущая
- 42/89
- Следующая
— Господь сам усмотрит себе овечку, — выдохнул сквозь зубы.
— А-а! — мальчик, казалось, успокоился. Должно быть, решил, что ему, избранному, сыну избранного, наследнику стад и земель Господь устроит какое-нибудь замечательное чудо.
Как будто Господь — что-то вроде нищего фокусника на базаре!
О, нет! Господь — смерч, самум, опаляющий душу, оставляющий за собой пустыню!
О, только бы Измаил был жив перед лицом Твоим! Тогда оставалась бы хоть какая-то надежда, какой-то смысл… но они с матерью погибли в пустыне, которую, точно в насмешку прозывают теперь Беэр-Шева — Колодец Клятвы, обожжены солнцем, иссушены жаждой.
Наверняка погибли.
Собрал ей трех верблюдов с погонщиками, с пестрыми попонами, нагрузил мехами с водой, с кругами козьего сыра, переметными сумками — столько сиклей серебра дал он им с собой, можно купить небольшой город!
Но Сарра сказала — нет!
Ничего твоего тут нет, — сказала ей Сарра, в первый раз взглянув прямо в глаза.
Верно, согласилась она, ничего. И добавила — кроме Измаила.
Подошел к ней как во сне, сунул в руки хлеб, мех с водой положил на плечи. На худенькие острые плечи, словно у девушки еще не познавшей мужчину.
Все ждал — что скажет? Ничего не сказала, стояла, отвернувшись, прикусив губу.
И Измаил — рядом с ней.
Этот глядел прямо в глаза, сам сверкал черным глазом, улыбался высокомерно. И тоже молчал. Потом подошел к матери, забрал ношу. Взял за руку. Они пошли прочь, вдвоем, растворяясь в горячем мареве, она и Измаил, его следы больше и шире ее следов — крохотных, узких. Вот они здесь — на горячей дороге, вот за масличным деревом, все дальше, дальше… Дернулся, было, вослед, то ли остановить хотел, то ли что-то крикнуть, и вновь отпрянул — Сарра глядела на него, ее взгляд держал, прочнее шелковых силков. Цепкий, холодный взгляд.
Ночью она пустила его к себе — первый раз с тех пор, как родился Исаак.
Худое дело сотворил он, на верную гибель отправил, считай, вовсе без воды, без пищи… и кого — Агарь, нежность свою, последнюю свою радость, Измаила, первенца, смуглого, высокого, стройного, столп силы, опору, мужа верного, надежного… Но разве не по Божьему слову? Разве не звенели тогда в ночном воздухе тысячи верблюжьих колокольчиков? Не пели невидимые струны?
«Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей; во всем, что скажет тебе Сарра, слушайся голоса ее; ибо в Исааке наречется тебе семя».
В Исааке. Не в Измаиле. Дурная трава твой Измаил, говорила она — дикая трава, крепка. Выполоть ее с корнем, он — хищный волчец, он пожрет наш плодородный колос, нашу гордость, нашу радость, наше будущее… или ты не сам не видишь?
Ради Исаака?
Вот он — Исаак, идет рядом с ним, агнец, по каменистым склонам, вверх, в небеса, откуда нет возврата.
— Отец!
Вздрогнул от неожиданности. Разве агнцы умеют говорить?
Этот — умеет.
Лучший ягненок, гордость стада, племенной, тонкорунный…
— Смотри, отец! Куропатка.
Серый комок среди серых камней — не заметил бы, если б не мальчишка. Нет, теперь видно, вытянула шею, глядит с любопытством.
— Измаил, — Исаак, прикусил губу, видно Сарра не велела даже имени этого упоминать, но тут же вновь решился. — Он, знаешь, как стрелять умел. И меня учил. Я, правда, так и не выучился. Пустил стрелу в сторону, он сердился, дурень, говорит, зачем стрелу сгубил… Он правда царем стал, отец? Мама сказала, что Господь призвал их сделаться царем и царицей. Хорошо, если так, тогда не жаль, а то пусто мне без Измаила.
— Царем? — выдавил, — о, да!
В высоком царстве царствует теперь Измаил, на облачном престоле сидит он, Агарь — по левую руку, в звездном венце…
Из лука стрелять учил?
Прибежала растрепанная, красная, глаза сверкают. Измаил твой что делает — сама видела, прицелился он из этого своего мерзкого лука в нашего мальчика, в нашу гордость! В Исаака целился, в ягненочка моего, мамой клянусь! Пускай поразит меня небесный огонь вот на этом самом месте, если это не так. Господь отвел его руку, отвел стрелу… Не могу больше, господин мой, убери их! Погибель от них, от Измаила этого проклятого! На наследство польстился, на первенство. Видать, она нашептала, направила проклятую руку…
Задохнулся тогда от гнева. Исаак, дитя радости, доверчивый, любящий. Чего только не сделает, чтобы угодить старшему брату, под стрелу себя подставит, вот, мол, какую веселую игру придумал братец, взрослый, умный, ловкий!
«Вот — сказал, — служанка твоя в твоих руках делай с нею все, что тебе угодно».
Разве не прав он был?
«Не огорчайся ради отрока и рабыни твоей…».
Звенели колокольчики. Потом перестали.
Что не так он сделал? Где не угодил? Почему молчишь, Господи?
Ждал знака. Господи, просил, возьми что хочешь, требуй что хочешь. Только не оставляй.
Дождался.
«Возьми сына твоего, единственного, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа, и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе».
Единственного. Значит, так оно и есть. Значит, нет больше Измаила, никого нет. Пусто…
Зачем это? Зачем всё? Ты ж обещал, Господи!
Нет ответа…
Или Ты смеешься надо мною, Господи? Неужто снова откроешь Саррино лоно? Верю, все в твоих силах, но мои силы уже на исходе… Сначала — Лот. Потом — Измаил. Теперь этот. Дитя смеха, последняя радость, единственное утешение.
Сарру это убьет.
Я сделаю все по слову Твоему, но Сарру это убьет.
Спохватился. Как мог, как посмел — даже молча, даже внутри себя… Столько раз испытывал Господь его веру. Разве роптал он, Авраам? Хоть словом, хоть взглядом, хоть помыслом — когда по капле жизнь уходила? А нынче последнее испытание, другого уже не будет.
Да и не надо другого.
Он, Авраам, хозяин стад, владелец земель, князь и пастырь, избранный, достойный. Цари приходят к нему на совет. Малкицедек, владыка Шалемский, Царь Правды, царь Мира, когда возвращался он, Авраам с отрядом своим после победы над Амрафелом, с богатой добычей, с юным еще Лотом, племянником, спасенным от позорного плена — сам Малкицедек навстречу вышел, поднес хлеб и вино! Авимелех, гроза врагов, водитель тысяч копий, не к себе призвал, сам пришел, оказал уважение, заключил союз… По плечу хлопал — ты мой друг, мудрый, могучий… Лучший друг! Сильный, крепкий, богатый! Богаче даже меня, богаче соседей! Господь вознес тебя на вершину, хороший Господь, был твой, будет наш! Научи, покажи…
Он, Авраам, не напрасно топчет эту землю, он несет Слово Божье. Он — избранный!
Какая плата за это будет велика?
Выпрямился гордо, распрямил согнутую спину, забыл о застарелой боли в пояснице. Не по земле шел — по воздуху. Отбросил посох.
Вот он — алтарь, жертвенный камень, мост между ним и Господом, высится на плоской вершине, и воздух над ним дрожит, точно над пылающим очагом, и сияет нестерпимо. Тяжко от такого воздуха. Льется в грудь, зажигает в ней огонь, разносит огонь по жилам, с кончиков пальцев срывается пламя, волосы трещат.
Даже на расстоянии руки почувствовал; вздрогнул Исаак, остановился, прижал руку к губам — в точности как мать. Обернулся — огромные глаза на побелевшем лице.
— Отец… — прошептал. И смолк.
Молчит и Авраам.
Точно язык пламени, сияет на камне жертвенный нож, нестерпимым блеском режет глаза, ни дождь, ни ветер не смеют коснуться смертоносного лезвия, лежит на черном гладком камне, не замечая, как ночи сменяются днями, как уходят луны, уходят годы… Ничего не замечает, ждет… Бега времени для него нет.
Иногда его берут в руки.
- Предыдущая
- 42/89
- Следующая
