Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия - Моррис Уильям - Страница 6

За конкретный образец относительно мирной революции, описанной в «Вестях», Моррис берет массовую кампанию гражданского неповиновения в Лондоне в 1886–1887 годах, в которой он активно участвовал. Конечно, он сильно утрирует этот опыт и доводит его до воображаемой победы.

Сначала под нажимом организованных рабочих вводятся отдельные элементы государственного «социализма сверху» – как условие для более решительных действий народа и более радикального «социализма снизу». Потом вспыхивает всеобщая забастовка, массовые столкновения с некоторым числом жертв, и в итоге происходит полный провал прежнего буржуазного государства, переход всех средств производства и вообще всех ресурсов в руки работников. Так выглядит начало новой жизни с постепенным расселением городов, самоуправлением и расцветом человека на фоне облагороженной природы.

В кульминационный момент противостояния лидеры народа позволяют себя арестовать, но только затем, чтобы спровоцировать всеобщую стачку, ломающую весь прежний порядок. Эта окончательная революция в Британии должна случиться в 1950-е годы, то есть примерно через семьдесят лет после написания «Вестей». После революции всех постепенно охватывает новое, никогда еще прежде не испытанное людьми, настроение. Политическая программа Морриса – авторский гибрид из идей социал-демократов и анархо-коммунистов.

Задача Морриса – увидеть сквозь тогдашний Лондон и окрестности Темзы другой мир, который скрыт внутри привычной картины как обещание. Знакомая Темза в исправленном мире избавится от всех изъянов, наростов, шрамов и уродств капитализма. По этой реке гость движется за новым опытом. Средневековый визионер рассчитывал на загробный рай и Страшный суд. Моррису нужно было верить в социализм и революцию и видеть их в своей голове как более правильную реальность.

Такая оптика утописта позволяет остраненно взглянуть на повседневность своего века как на нечто нелепое, ненужное, лишнее и обреченное. Утопия – это особый фильтр для взгляда на реальность, способ неузнавания, шанс иначе оценить привычную действительность и поставить ее под сомнение. Если вы смотрите на мир сквозь утопию, вы чувствуете себя в этом мире пришельцем.

Да, Моррис признавал, что наши утопии сбываются в неузнаваемых формах. Он считал себя автором, живущим перед революцией. Поэтому для него человек не зритель, но политический агент, который должен взять на себя ответственность за происходящее. Нынешний читатель живет не перед, но после революций и вообще после больших модернистских надежд, по крайней мере так принято себя чувствовать с некоторых пор. Поэтому любую утопию нам легче воспринимать как еще одну альтернативную реальность и компенсирующий миф.

Наш мир можно описать как несбывшуюся утопию. Но тут важны детали. Какая именно утопия не сбылась именно в этом месте и по каким причинам?

В последней главе гостя перестают замечать. Наблюдатель становится незримым для жителей утопии, и его охватывает «чувство сладкой боли». Он уходит с общей радостной трапезы обратно в прошлое. Время превращается в пространство, по которому можно двигаться вспять.

Это трогательное расставание с другим миром происходит в Кельмскотте, который так много значил для Морриса. Сейчас его могила находится рядом с той самой церковью, которую покидает гость в последней главе, чтобы навсегда превратиться в невидимку для прекрасных людей грядущего.

Алексей Цветков

Дискуссия и сон[15]

Как-то раз вечером в Лиге[16] (рассказывает один из моих друзей) зашел горячий спор о том, что произойдет после мировой революции. Спор этот превратился в изложение взглядов присутствующих на будущее вполне сложившегося нового общества.

Наш друг говорит, что, принимая во внимание предмет обсуждения, дискуссия прошла миролюбиво. Присутствующие, привыкшие к общественным собраниям и прениям после лекций, если и не прислушивались к чужим мнениям – чего едва ли можно было от них ожидать, – то во всяком случае не стремились говорить все зараз, как это принято у людей благовоспитанного общества, когда разговор касается интересующего их вопроса.

Собралось всего шесть человек, следовательно, были представлены шесть фракций одной партии. Из шести человек четверо придерживались крайних, но весьма различных анархических взглядов. Представитель одной из фракций, человек хорошо знакомый моему другу, в начале дискуссии сидел молчаливо, но в конце концов был вовлечен в дебаты и в заключение раскричался, обозвав всех остальных дураками, что вызвало бурную реакцию. Когда шум постепенно стих, сменившись смутным гулом, упомянутый оратор весьма дружелюбно попрощался с остальными участниками собрания и направился к себе домой в западное предместье, пользуясь способом передвижения, навязанным нам цивилизацией и уже вошедшим в привычку[17].

Сидя, как в паровой бане, в вагоне подземной железной дороги вместе с недовольным, торопящимся людом и страдая от тесноты и духоты, он в то же время перебирал в памяти все те отличные и убедительные доводы, которые хотя и были у него на языке, но почему-то остались невысказанными в пылу недавнего спора. Подобным сетованиям он предавался часто, но они недолго его тяготили. После краткого недовольства собой по поводу потери самообладания во время дискуссии (что случалось с ним тоже довольно часто) он углубился в размышления о самом предмете дискуссии, продолжая чувствовать себя расстроенным и неудовлетворенным.

– Если бы я мог увидеть хоть один день той эпохи! Хоть один день! – бормотал он.

Тем временем поезд остановился у станции, в пяти минутах ходьбы от его дома, расположенного на берегу Темзы, чуть выше безобразного висячего моста[18]. Выйдя со станции, наш путник, все еще расстроенный и неудовлетворенный, повторял одни и те же слова: «Если б я мог это увидеть, если бы я мог!..» Но не успел он сделать несколько шагов к реке, как его огорчение исчезло (так продолжал рассказ наш общий знакомый).

Была чудесная ночь, какие выпадают ранней зимой. Холодный воздух действовал освежающе после жаркой комнаты и скверной атмосферы вагона. Ветер, который только что подул с северо-запада, очистил небо от туч, и лишь одно-два легких облачка быстро скользили в вышине. Молодой месяц поднимался по небосклону, и когда путник заметил его серп, словно запутавшийся в ветвях старого вяза, он едва узнал жалкое лондонское предместье, где сейчас находился, и ему почудилось, что вокруг него очаровательное селение, гораздо красивее до сих пор знакомых ему пригородных мест.

Спустившись к воде, он на минуту остановился, любуясь через низкий парапет озаренной лунным светом рекой, которая в этот час прилива, поблескивая и переливаясь, текла в сторону Чизикского островка[19].

Что же касается уродливого моста ниже по реке, то путник не видел его и разве только на одно мгновение вспомнил о нем (по словам нашего друга), когда его поразило отсутствие длинного ряда огней вдоль реки.

И вот он уже у своего дома, отпер своим ключом дверь, вошел и едва закрыл ее за собой, как улетучилось всякое воспоминание о блестящей логике и прозорливости, так украшавших недавнюю дискуссию. От самой дискуссии не осталось и следа – пожалуй, лишь смутная надежда, что наступят наконец дни радости, дни мира, отдыха, чистоты человеческих отношений и улыбчивой доброжелательности!

В таком настроении он бросился на кровать и, по своему обыкновению, минуты через две уже спал. Но вскоре (против своего обыкновения) совершенно проснулся, как это иногда бывает с людьми, отличающимися здоровым сном. В подобном состоянии все наши умственные способности неестественно обостряются, а в то же время на поверхность сознания всплывают все когда-либо пережитые унижения, все жизненные утраты и требуют внимания к ним нашего обострившегося ума.