Бельтенеброс - Молина Антонио Муньос - Страница 4

Гранитные колонны в холле, в высоких зеркалах на стенах множатся пластиковые пальмы. Кабина лифта с душной алой обивкой бесконечно долго ехала вверх, мимо проползали сводчатые потолки коридоров, расписанные мифологическими сюжетами. Двигаться по прямой в этом здании не было никакой возможности: коридоры завершались бессмысленными драпировками, за углом внезапно обнаруживались лестницы. Когда я включил в номере свет, в памяти тут же всплыло название песни: «Бухта». Комната отличалась высотой потолков и такой узостью, что казалось, будто в ней только два измерения. Я снял плащ и шляпу и сел на кровать, уставившись на закрытый чемоданчик, стоящий на полу. Открывать его я, разумеется, не собирался, как и вообще что-либо совершать, даже телефонный звонок. Пусть сами приходят, пусть приносят извинения, пусть продолжают плести свои интриги и сочинять тайны. Не снимая обуви, я лег на кровать, прикрывшись холодным жестким покрывалом: глаза закрыты, ткань натянута до самого носа. Горячим приливом, предвестником сна, всплыло воспоминание о латинском голосе и неспешном музыкальном ритме — обволакивающем, густом и пылком, словно покачивание бедер. Меня потряхивало, наверное от жара, и последнее, о чем я мечтал, так это открыть глаза, услышать трезвон телефона или зачем-то выйти из гостиничного номера. Время покоя я мерил долями секунды, ощущая сквозь подушку пульсацию своей крови и тиканье часов, словно прислушивался к чужому телу, лежащему рядом со мной. Я оказался во власти противоречивого желания: быть в каком-то ином месте и остаться лежать здесь, не двигаясь и закрыв глаза.

Несколько растянутых лихорадкой минут мне снилось, что я сейчас в Англии, у себя дома, что настойчиво звонит колокольчик над дверью в лавку. Черная и глухая ночь, ветер доносит шорох перекатываемой приливом гальки, и крайне подозрительно, что кому-то взбрело в голову в такой час выйти из дома ради покупки старинной гравюры. Звон колокольчика сменился трелями телефонного аппарата. Не вполне проснувшись, я снял трубку, пребывая в сомнении, что звонят именно мне. Поскольку ответить согласием — самый легкий способ заткнуть металлический голос, я несколько раз произнес «да», после чего повесил трубку. Страшно хотелось одного: вновь сомкнуть веки и чтобы это автоматически стерло весь мир, остановило время. Но дежурный с рецепции сообщил, что перед ним стоит молодой испанец, желающий подняться ко мне, и спрашивает на то разрешения. Медленно, заторможенно, опираясь на спинку кровати, я встал, спрятал чемодан в шкаф, умылся холодной водой, оглядел лицо в зеркале, вытираясь. Лицо не было идентично увиденному час назад в зеркале туалетной комнаты аэропорта: каждый город, подумал я, и каждое путешествие меняет нас под себя, лепит по своим меркам, как последняя любовь.

В коридоре послышались шаги. Все еще стоя перед зеркалом с полотенцем в руках, я отметил тревожный блеск в зрачках. До того, как раздался стук в дверь, мысль, что я иду в расставленную ловушку, меня не посетила. Внезапно вспомнилось выражение лица дежурного на рецепции, когда тот протягивал ключ: как и на многих других лицах, на его цвела любезная улыбка осведомителя. Но кто мог знать обо мне, кого могла заинтересовать моя поездка или дурацкие пароли, инструкции, которым я так бездумно следовал и повиновался, документы или пачки потрепанных долларов, которые я, вполне вероятно, привез в чемоданчике с двойным дном? Может, я и сам заигрался в обман и неосознанно стал замещать им реальность? В дверь снова постучали, я с превеликой неохотой надел галстук, после чего открыл.

— Капитан, — произнес молодой человек, не переступая порога. — Капитан Дарман.

Создавалось впечатление, что он оделся так, как оделся, и не брился неделями, намереваясь как можно точнее следовать детективному канону. Синяя куртка анорак с высоким воротником, дерганые жесты. В голове у меня незамедлительно возник вопрос: почему послали его, а не другого, почему не выбрали кого-нибудь не настолько карикатурного, какие резоны принимались в расчет при организации этой встречи, которую следовало считать проваленной с того самого мгновения, когда я, открыв дверь, взглянул ему в лицо? Может, они решили устроить что-то вроде проверки, некое испытание для меня, или же не было и этого, а просто в дело вмешалось суеверие, некая высосанная из пальца отсрочка, чтобы все проходило в режиме замедленной съемки свершения непоправимого.

Руки я ему не подал. Закрыл за ним дверь и повернулся спиной, чтобы открыть шкаф, достать чемоданчик и положить его на кровать. Он посмотрел на этот предмет так, словно ему было невдомек, что за ним-то он и пришел. Из кармана куртки торчал намокший журнал. Ботинки оставляли грязные следы на ковре. Он улыбался и говорил, почти не открывая рта: губы его шевелились, словно у глубоководной рыбины.

— В последний момент поступил контрприказ, — заявил он. — Поэтому я не смог приехать в аэропорт, капитан.

— Не называйте меня капитаном.

— О вас слагают легенды. Старики главным образом. Я имею в виду тех, из прежних времен. Сами-то мы новички. Узнаем обо всем по книгам. Вы деньги пересчитывали?

— Какие деньги? — я увидел, как меркнет его улыбка.

— В чемодане. Мы ждем их несколько месяцев.

— Я понятия не имею, что именно перевожу, никогда.

С раздражающей фамильярностью, с видом простодушного школяра, который занимает в классе свое место, он уселся на кровать и откуда-то из недр куртки извлек маленький ключик на металлическом колечке. Покрутил его на указательном пальце, после чего, широко улыбаясь, похлопал рукой по чемоданчику, тем самым наглядно демонстрируя приятельское ко мне расположение.

Я по-прежнему стоял, не отводя от него глаз, и пытался ответить себе на вопрос: что связывает меня с этим человеком и когда же наконец он уберется? Через несколько минут, как я надеялся. В каком-нибудь мадридском архиве наверняка все еще хранится его фото, как и картонная каталожная карточка с именем и отпечатками пальцев. Мне он представился как Луке. «Два года в Париже, — пояснил он с показным смирением и очевидным высокомерием, — грузчиком, я там ящики с фруктами разгружал на рынке Лез-Аль». А теперь он здесь, в Италии, встречает грузы с Востока, работая посыльным для тех, других, кто не ездит в аэропорты и не посещает отели. Смиренно настоял на том, что продолжит называть меня капитаном, давая понять, что он в курсе давних историй. «Вам везет, — сказал он, — вы отправитесь внутрь» — и как будто немедленно раскаялся в том, что выболтал секрет. Это словечко, «внутрь», звякнуло талисманом, атрибутом тайной географии.

— Завтра я возвращаюсь в Англию, — опроверг я его. — Вы принесли мне билет?

— Я принес вам инструкции, капитан. — На миг он притормозил, словно убоявшись ответной реакции. — Завтра вы летите в Мадрид, через Рим.

— В Мадриде я был только что. Возвращаться туда для меня небезопасно.

— Ситуация изменилась, капитан.

Он уже не улыбался и даже не казался таким молодым, как еще несколько минут назад. По мере того как он говорил, шевеля губами так лениво, что понять его стоило немалых трудов, его поза и голос обрастали дерзкой претензией на власть. Это прежде он разыгрывал смирение с примесью опаски, теперь же стремился дать мне понять, что вся эта сцена является прелюдией к безапелляционным приказам, к которым он сию секунду и переходит. Торжественно, как официальный посланник, он поднялся, засунул ключик в карман и прошелся по комнате, безо всякого интереса смерив взглядом высоту потолка и придирчиво оценив стенные панели. Ростом повыше меня, теперь он смотрел мне в глаза, но слова по-прежнему цедил сквозь зубы, еле слышно, словно читал молитву. Он уполномочен передать мне послание, смысла которого и сам не до конца понимает, а также назвать одно имя. Имя он произнес — не с целью получить от меня ответ, а чтобы уловить в моих глазах проблеск воспоминания о том, чего сам он, возможно, страшился.

— Вспомните дело Вальтера, капитан, — произнес он, поскребывая ногтями заросший щетиной подбородок, тем самым упрочив свой статус вторгшегося в мою жизнь чужака, которого я ни в грош не ставил с того мгновения, как увидел, и вынуждая признать очевидное: единственное, чего я хотел, так это закрыть за ним дверь и выкинуть из головы имя, которое уже столько лет никто не произносил. — Вы собственными глазами видели все, вы знаете обо всем не понаслышке, в отличие от меня. А я сижу здесь, время идет, но ничего не происходит, ровным счетом ничего. Со времени моего рождения. Все кончилось еще тогда — когда вы были молоды.