Бельтенеброс - Молина Антонио Муньос - Страница 2

Я приехал туда из Брайтона: еще до рассвета добрался на пароме в Кале, оттуда отправился в Париж в герметично закрытом экспрессе, разгонявшемся по мере того, как вставало утро над напоенными влагой темно-зелеными лесами и широкими медленными реками, тонущими в тумане. В Париже на перроне меня встретил человек, отвез на машине в аэропорт и там, в самый последний момент, протянул мне билет на самолет до Милана и еще один, уже на другой рейс, который, с интервалом в шесть часов, должен будет доставить меня во Флоренцию. Согласия моего никто не спрашивал, мне даже не сообщили, что именно лежит в чемоданчике, врученном мне в парижском аэропорту, но я по-прежнему хотел думать, что это будет вполне обычная поездка, как и любая другая, когда они пользовались прикрытием моего паспорта и обращали себе на пользу мою профессию, чтобы переправлять из конца в конец Европы деньги или полуслепые подпольные материалы, потому что именно так они поступали всегда, делая вид, что вокруг враги, на хвосте — шпионы, но они, невзирая на плетущийся против них международный заговор, укладывают последние кирпичики в фундамент решающего восстания. Выходя на связь, они почти никогда не звонили по телефону, а вместо этого присылали открытки с парой строчек: что-то вроде детской игры в шифровки, так что если бы кто-нибудь взял на себя труд эти открытки перехватить, то без малейших колебаний тут же счел бы меня иностранным агентом. Я почти научился предчувствовать появление открытки, ожидая увидеть ее всякий раз, когда открывал почтовый ящик, клятвенно обещая себе, что уж на этот-то раз я не обращу на нее ни грана внимания, порву на мелкие клочки и просто продолжу заниматься своей книжной лавкой и старинными гравюрами — спокойным и относительно прибыльным делом, обладающим несомненным преимуществом даровать мне своеобразную сомнамбулическую умиротворенность, ощущение ухода в дали других миров и иных времен, не вполне принадлежащих ныне живущим. По вечерам, закрыв свою лавку, порой я отправлялся пешком до Западного пирса, похожего на покинутый корабль, и гулял по нему, ощущая под ногами яростную силу моря в сопровождении поскрипывающей древесины. Морские волны грозили гибелью даже вблизи берега, но в те вечера, когда небо закрывали тучи, море обретало тот стальной оттенок, который, как поговаривают, приглашает покончить с собой. И я коротал время до наступления ночи, выпивая кружку-другую пива в таверне, где стояла жара, как в корабельной каюте, — присаживался к стойке, пока там не собиралось слишком много народу, и слушал шорох гальки, перекатываемой приливной волной, — а потом шел назад, но уже другой дорогой, втайне преследуя единственную цель: увидеть издалека свет в окнах моего дома, взглянуть на белые наличники окон и двери, контрастом к темно-красному кирпичу, и вообразить, что я один из них, один из тех, кто медленно гуляет по набережной в солнечное утро, что на плечах моих нет тяжкого груза бесчестия вместе с голимым, бесконечно всплывающим в памяти несчастьем.

Потом приходила почтовая открытка из Парижа или Праги, и вместо того, чтобы порвать ее на клочки и сжечь их на медленном огне, смакуя последнюю рюмочку перед сном, я клал открытку под ключ, зараженный суеверием таинства, и радовался успеху своей дешифровки, уже во хмелю, уже ощутив вину отступничества и иронию, гораздо менее простительную в их глазах; и на следующее утро собирал свою дорожную сумку и сочинял очередную небылицу для оправдания своего отсутствия в лавке. Почти всегда сначала я ехал в Париж: какая-нибудь гостиница средней руки, встреча в кафе или в метро, какой-нибудь мужчина средних лет, кто снабдит меня инструкцией и конвертом с запечатанными в нем документами. Иногда связной говорил, что слышал обо мне, и жал мне руку, желая удачи с религиозной уверенностью, что та пребудет со мной вовеки. Но в этот раз меня обманули. В открытке мне передавали «привет из Флоренции», однако, когда я прилетел туда, меня никто не встретил.

Честно говоря, в те годы половину жизни я проживал в аэропортах, а поскольку время и пространство в подобных местах не являются до конца реальными, то у меня почти никогда не создавалось отчетливого представления, где я и что происходит со мной, пребывающим в вечно уютном ощущении безвременья и оторванности, поставленного на паузу времени, бессмысленного ожидания. Неприспособленный для любой формы жизни, отличной от одиночества, я находил себе прибежище в отелях и аэропортах, как мог бы замкнуться, к примеру, в монастыре, и порой казалось, что я, как и монахи, питаю особую тоску по внешнему миру, мало что для меня значившему, и мне, как и им, являлись видения и были ведомы искушения.

В последние месяцы разъезжать мне пришлось больше, чем прежде. В сентябре я поехал в Будапешт, получив оттуда письмо с предложением о весьма выгодной покупке библии Мюнцера, и этот возникший волей случая предлог показался им, должно быть, крайне удачным, поскольку тот же прием они повторили две недели спустя, отправив меня в один польский городишко, а потом — в Мадрид, где я передал некий кожаный чемоданчик юноше болезненного вида, встреча с которым была назначена, да и состоялась, у зловонных писсуаров на вокзале. В силу давней привычки к подозрениям, кои вызывала моя персона — что, впрочем, распространяется на всех постоянно проживающих за границей иностранцев, — держался я всегда одинаково: естественно-свободно и вместе с тем настороженно. Аэропорты выбирал по большей части второстепенные, поскольку полицейский контроль в них отличается меньшей строгостью, — те небольшие аэропорты с низенькими постройками, внешне похожие на пансионаты и дома отдыха, где с наступлением темноты почти никого уже не остается, за исключением досужих аэропортовых служащих, завершающих дела, покуривая сигаретки, и коренастых уборщиц, что ссыпают в пластиковые мешки содержимое урн, неторопливо и устало шваркая перед собой швабрами и переставляя ведра.

В ту зимнюю ночь в аэропорту Флоренции — я почти никогда не имел возможности увидеть города, в которые прилетал: огни, различимые с борта самолета, и названия на светящихся дорожных указателях не в счет, — человек, с которым я должен был встретиться в кафетерии, не пришел, вместо него появились полицейские в форме и совершенно беззастенчиво затребовали у пассажиров документы, невзирая на то, что таможенный контроль все пассажиры, и я в том числе, уже прошли. Полицейских с белыми портупеями и поблескивающими пистолетами на боку я заметил издалека и почувствовал себя несколько неуютно: в памяти всплыла давняя конспиративная поездка в Берлин, в феврале 1944-го. Однако теперь я был уже не так молод и куда менее трусоват, так что не сдвинулся с места: так и сидел, опираясь локтями на барную стойку, рассудив, что невозмутимость послужит мне лучшей защитой, превратив меня в невидимку. И полицейские прошли мимо, не обратив никакого внимания ни на меня, ни на чемоданчик, от которого этой ночью, похоже, уже не получится избавиться.

Прошло несколько минут, и мигалки полицейских машин затерялись во тьме среди струй дождя и деревьев. И вновь вынырнули где-то вдалеке, перед выездом на шоссе, вспыхивая голубыми огнями, словно синими язычками газовой конфорки, растушеванными туманом. У меня за плечами к тому времени было два перелета — из Парижа и Милана, так что я совершенно не был уверен, что время на моих часах правильное, к тому же не находил ни единой зацепки, чтобы приписать сумрачному пейзажу вокруг аэропорта название какой-то определенной страны: неспешная сонливость и промозглость казались несомненными атрибутами места, с которого любые воспоминания соскользнут подобно дождевой воде, струившейся по волнистым кровлям навесов.

Меня предупредили, что самолет, на котором я прилетел, в полночь обратным рейсом отправится в Милан. И я сделал тягостный для себя вывод, что, похоже, этим рейсом мне воспользоваться не удастся, а непредвиденная задержка сведет на нет все мои расчеты относительно продолжительности путешествия, заставив швырнуть в мусорную корзину билеты туда и обратно и бронь в гостинице. Очень хотелось думать, что еще остается шанс на появление связного и его опоздание может быть вызвано соблюдением какого-то дополнительного требования безопасности. «Придет молодой человек — высокий, с бородой, — так мне его описали. — С испанским журналом под мышкой». Ведь кто-то в Париже заранее продумывал мое здесь появление и встречу с этим человеком, продумывал как игру — с осевой симметрией в условных знаках: сойдя с трапа самолета, я держал под мышкой такой же журнал, стараясь сделать его максимально заметным, а тот, с кем я встречаюсь, должен был поставить возле моих ног в кафешке в точности такой же, как у меня, чемоданчик.