Герой со станции Фридрихштрассе - Лео Максим - Страница 14

А компания «Баутцнер» прислала ящик горчицы и предлагала Хартунгу стать их амбассадором.

Последнее предложение особенно обрадовало Хартунга. Эту горчицу он всегда любил. Бернд тоже воодушевился, потому что рассчитывал получить несколько ящиков для своего магазина.

— Я мог бы продавать «Геройские колбаски» с баутцнерской горчицей, — сказал Бернд.

— И речи быть не может, — возразил Ландман. — «Баутцнер» же сразу начнет ассоциироваться с тюрьмой Штази. Михаэль, это совсем не вяжется с твоей сопротивленческой биографией.

Хартунг не принял возражений Ландмана.

— Горчица — это горчица, а тюряга Штази — это тюряга Штази. Здесь, на востоке, это никого не смутит.

— На востоке, наверное, и тюрьма Штази никого не смущала, — сказал Ландман. — Для жителей запада Баутцен — место жестокости и бесчеловечности. Никто не будет думать о колбасках, разве что… о кровяных.

— Ладно. Но неужто так важно, что подумают обо мне какие-то люди с запада? — спросил Хартунг.

— Если хочешь прослыть всенародным любимцем, то, конечно, важно. Я тут навел справки: сеть супермаркетов «Лидл» все еще в поиске лица для своей кампании «Тридцать лет назад пала Стена, а наши цены падают всегда». Я поговорил с начальником их маркетингового отдела, тот сразу же тобой заинтересовался.

— Не люблю «Лидл». Они душат фермеров и травят нас своей дешевой дрянью. Проклятые кровопийцы.

— Свиньи-капиталисты! — воскликнула Беата.

— Они сводят на нет весь малый бизнес, как мой, например, — вторил Бернд.

— Хорошо, — простонал Ландман, — теперь понимаю, почему говорят, что осей такие сложные.

— Я из Гел ьзенкирхена, — уточнила Беата.

— Ладно, Михаэль, тогда скажу начальнику маркетингового отдела «Лидл», что тебе неинтересны двадцать тысяч евро, которые они предлагают.

— Двадцать тысяч евро? — переспросил Хартунг. — Плюс купоны на покупки, плюс мероприятия в филиалах, которые оплачиваются дополнительно.

— Хм, если так… стоит это обсудить, может же быть такое, что «Лидл» вовсе и не… в конце концов, крупные предприятия ведь тоже могут меняться.

— Не изменяй себе, Михаэль! — вмешалась Беата. — Настоящие герои отличаются стойкостью и верностью своим принципам.

— Понятное дело, — согласился Хартунг. — Но мне же надо на что-то жить.

— Но не за счет своих идеалов, — сказала Беата.

— Да что вам известно об идеалах господина Хартунга? — резко спросил Ландман. — Для него свобода всегда была превыше всего. В том числе свобода делать то, что он хочет!

Хартунг с интересом слушал обоих. Его поражало то, что люди вдруг увидели в нем. Он вспомнил супружескую пару пенсионеров, которые подошли к нему два дня назад. Увидев Хартунга по телевизору, старик почувствовал, что кто-то наконец его понял. «Вы высказали все, что было у меня на душе, но я не мог выразить это словами», — признался он.

А женщина сжала его руку, говоря: «Так держать! Расскажите всю правду о нас!» При этом она смотрела на Хартунга так, будто он был самим Иисусом Христом, Искупителем, отчего Хартунгу стало не по себе. Хотя он и был польщен.

Он не знал, как справиться со всеми возложенными на него в одночасье ожиданиями. Он подумал о людях из «Ассоциации жертв социализма», которые обратились к нему с просьбой стать попечителем их организации. «Вы сами были жертвой, поэтому понимаете, о чем идет речь, — писали они. — Вам знакома паника, ощущение бессилия и чувство, что вы никогда не будете в безопасности. Вы не понаслышке знаете, что значит терпеть гнет со стороны государства. Вы знаете, как разрушает человека бессердечная идеология».

Совсем иначе звучали слова депутата бундестага от Левой партии, которая в своей приветственной речи, сопровождаемой букетом красных гвоздик, говорила, что их фракция «с удовлетворением отметила, с какой гордостью и уверенностью вы, дорогой господин Хартунг, противостояли высокомерию и предубеждениям, с которыми запад до сих пор относится к нам, восточным немцам. Нам нужны такие люди, как вы. Такие, кто был смелым тогда и остается смелым сегодня. В вас, уважаемый господин Хартунг, мы видим товарища по оружию, как и мы, желающего положить конец наглому восхвалению западных немцев, которое совершается за наш счет на протяжении десятилетий».

Красные гвоздики Хартунг позже подарил Беате. Это напомнило ему, как в Международный женский день они со школьным классом всегда посещали шефскую бригаду на мебельной фабрике. Он вспомнил темную мастерскую: там пахло клеем для дерева и дезинфицирующим средством. Работницы стояли в синих дедероновых спецовках, держа в руках бутылки с водкой и конфеты с коньяком, которые начальник подарил им на праздник. Школьники должны были вручить каждой из них по красной гвоздике. Руки у женщин были грубые и мозолистые. И не успели школьники сесть за столы, на которых стояли пластиковые стаканчики с теплым чаем и пластиковые тарелки с ассорти печенья, как женщины начали пить за свой день прямо из бутылок. Через полчаса они уже не держались на ногах и еле ворочали языком, разговаривая со своими подопечными. Позже, когда заходила речь о прогрессивности и равноправии в трудовой жизни ГДР, Хартунг вспоминал о пьяных работницах мебельной фабрики с крепким рукопожатием, героинях труда, как их называли.

Телефон Хартунга завибрировал: это было сообщение от Натали, которая, как и обещала, прислала ему фотографии своей семьи. Ах, Натали! После ток-шоу в Мюнхене она пришла в его гримерную, они обнялись, он обхватил ладонями ее лицо, провел большими пальцами по бровям, как делал раньше, когда успокаивал после ночного кошмара или встречи со страшной соседской собакой. Натали без умолку говорила о своих подругах, которые обзавидовались тому, что ее отец — герой, о своем свекре Хофрайтере, владельце строительной фирмы, который непременно хотел пригласить его в Баварию. Таня тоже передавала ему привет, она следила за всем по телевизору.

— Марко уже бесится, потому что мама все время только о тебе и говорит, — сказала Натали.

Хартунг не мог вымолвить ни слова, он завороженно слушал дочь, смотрел в ее карие с желтыми крапинками глаза, видел, как шевелятся ее губы, видел разом маленькую девочку и взрослую женщину, чувствовал легкость и приятную усталость.

Когда Натали ушла, он сел на большой диван и допил остатки французского пино-гри, наслаждаясь тишиной в своей голове. Он так и сидел бы всю жизнь, застыв в состоянии счастья. Так же и теперь, в этот вечер в «Кинозвезде», он предпочел бы, чтобы его всегда окружали смех Беаты, низкий голос Ландмана, звон пивных бутылок и аромат шоколадного торта.

Дверь открылась, и в магазин вошла стройная темноволосая женщина.

— Видеотека сегодня не работает, у нас тут небольшой корпоратив, — сказал Хартунг.

Женщина направилась было к выходу, помедлила и снова повернулась.

— Я пришла не за фильмом, — тихо произнесла она. — Вообще-то, я хотела вас поблагодарить.

Хартунг подошел к ней, женщина мяла руки, подыскивая слова.

— Извините, я сейчас уйду.

— Вы нам нисколько не помешали, — сказал Хартунг. — Что вы хотели сказать?

— Вы изменили мою жизнь… — Женщина осеклась, подняла взгляд, нервно провела рукой по голове. У нее были шелковистые волосы до плеч, они обрамляли ее лицо и казались совершенно нетронутыми. Как будто никогда не развевались на ветру, не приминались шляпой, не впитывали запах лука или дождя. Хартунг сперва даже подумал, что это парик, но потом заметил: в этой женщине все выглядело новым и совершенным. — Мне не стоило приходить, извините, — сказала она и выскользнула за дверь в темноту.

Немного помедлив, Хартунг выбежал за ней: женщина уже была на другой стороне улицы.

— Постойте! Почему вы убегаете? — крикнул он ей вслед.

Женщина остановилась, и он догнал ее.

— Что случилось? Я сделал что-то не так? — спросил Хартунг.

Женщина покачала головой:

— Это моя вина, я… я тоже не понимаю, что со мной.

Они молча стояли друг против друга, в темноте он едва различал ее лицо.