Внук сотника - Красницкий Евгений Сергеевич - Страница 24
- Предыдущая
- 24/74
- Следующая
Мишка зашел под навес кузницы, сел рядом с Лавром, помолчал.
– Тебе чего, Михайла?
– Да я вот подумал: дочка у тебя все-таки появилась. – Мишка указал на стоящую неподалеку косилку, – ты ее из ничего создал, все рано как родил…
– Вот! Ты один только и понимаешь, для них для всех это просто железяка, а мы с тобой в нее душу вложили.
– Обидно, когда тебя не понимают?
– Да и хрен с ними, пусть не понимают! Мы с тобой, Михайла, еще такое придумаем… Птицу железную сделаем и по небу полетим!
– Можно и птицу, кстати – не так уж и трудно.
– Ну?
– Надо только, чтобы на душе легко и светло было. Нам с тобой, когда ее придумывали, радостно ведь было?
– Было…
– И еще будет, сегодня жизнь не кончается.
– Что ты про жизнь знаешь…
– А вот и знаю! Когда новую задумку делаешь, ты сам сказал, что светло и радостно. Так?
– Ну так…
– А если не просто так, а для кого-то, к примеру, подарок придумываешь, делаешь и представляешь, как человек обрадуется. Еще лучше же, правда?
– Тоже правда…
Лавр тяжело вздохнул и достал откуда-то из-за спины сверток, развернул тряпицу, и Мишка увидел у него на ладони дивной работы женское украшение – серебряные височные кольца с подвесками.
– Что ж мне, их теперь самому себе дарить? За дочку…
– За что Андрей деда как отца родного почитает?
– Как за что? Он ему жизнь в сече спас.
– Не просто спас – своей жизнью рисковал и здоровьем поплатился.
– Ну и к чему ты это?
– Девки говорили, я слышал, лекарка тете Тане рожать вообще запретила, сказала, помереть может. А она тебя порадовать хотела, жизнью рискнула…
– Да что ты понимаешь…
– Понимаю, что рискнуть в один миг, сгоряча, – это совсем не то, что почти целый год думать: помрешь или не помрешь? Это ж как любить надо, какой свет в душе иметь? Ну не получилось, так ведь и у деда тогда могло не получиться…
– Мал ты еще о таком рассуждать, вас у Фрола пятеро, могло бы и у меня столько же быть.
– Мы теперь не у Фрола, мы теперь у тебя. Ты же хотел бы, наверно, чтоб с тобой сын над твоими задумками бился, как мы с тобой над косилкой той? Я соврал, наверно, не думала Татьяна: умру, не умру. Она радовалась – подарок тебе готовила. Ты же сам сказал, что это самая большая радость?
– Да откуда ты знать можешь? Сопляк еще совсем…
– Мы же с тобой там душу видим, где она другим не видна, вот и знаю. От возраста это не зависит. Ты-то сам когда душу в железе увидел? Наверно, тоже отроком еще был?
– Меня Кирьян покойный научил. Я к нему в кузницу все бегал посмотреть. А он однажды возьми и спроси меня: «Ты как узор на этом браслете навел бы?» Ну я и показал, а он пошел к отцу и предложил меня в ученики взять, сказал, что я красоту понимать могу. Отец сначала ни в какую, а потом согласился. А у Кирьяна сын хоть на кузнеца и выучился, да только самые простые вещи делать может. Сначала обижался на меня, думал, я какой-то секрет скрываю, а потом, видно, понял – не дано.
– Зря, значит, обижался?
– Выходит, зря…
– А ты на тетю Таню? Она же для тебя старалась, себя не пожалела… неужели не чувствуешь? Или тоже – не дано?
– Что же ты за малец такой? Попом, наверно, станешь – так в душу залезть… Даже и прогнать тебя язык не поворачивается.
– Это не я, это отец Михаил с тобой через меня говорил, он умеет.
– Значит, правду говорят, что тебя отец Михаил чему-то такому учит?
– Он просто меня думать учит, этому тоже учиться нужно… как ремеслу. И тоже – не всякому дается.
– Вот оно как… А придумки твои? Тоже – он?
– Я же говорю: думать учит. Оттуда и придумки.
– Чудеса… А не врешь?
– А зачем?
– Ну мало ли… А если правда… Нет, не может быть, ты же дите еще, не мог ты сам… Ну хорошо, если так, то дай совет. Или не можешь?
– Могу. Пойди к ней. Можешь не говорить ничего, просто посиди рядом, за руку подержи… А еще лучше расскажи ей про то время, когда ты ее первый раз увидел, что думал, что чувствовал… А если станет прощения просить…
– Ты ж сам говоришь, что она не виновата ни в чем.
– Я говорю: ЕСЛИ станет. Не давай ей виниться. Она жизнью для тебя рисковала.
– А это? – Лавр показал на височные кольца.
– А это – потом, когда оба душой отмякнете, а можешь и совсем не давать, потом случай будет.
– И правда, что ль, сходить? Как же это ты меня так, а? Дите же еще…
– Я же объяснил!
– Ну… я пошел тогда…
– Бог в помощь, дядя Лавр.
«Доволен? Ты хоть понимаешь, как рисковал, психотерапевт гребаный? Еще и про отца Михаила наврал. Не стыдно? Нет, не стыдно. Помог двум хорошим людям, а отец Михаил, если и узнает, думаю, одобрит. Он-то ведь обязательно помочь бы попытался. Да и не врал я особенно, просто сказал то, что и он, наверно, бы сказал. Или близко к этому…»
Мишкины размышления прервал раздавшийся сбоку шорох.
– Мама? Ты что, все слышала?
Мать, ничего не отвечая, молча обняла Мишку и прижала его к себе.
– Мама, не надо плакать, я как лучше хотел… Я что, что-нибудь неправильно…
– Все правильно, Мишаня, все правильно, ты – молодец, только… не мог отче Михаил такого сказать. Он монах, женщин не знает… Видать, и правда он тебя думать научил, вот только не рано ли?
– Но если я все правильно… почему же рано?
– Потому, что даже правильные дела не всегда делать надо.
Только спустя полгода Мишка понял смысл сказанного тогда матерью. Понял, когда увидел, как дядька Лавр нес ее на руках через двор – от саней к крыльцу. Понял, что никому он тогда ничем не помог и что влез со своим дурацким самомнением туда, где ему делать было совершенно нечего. Влез, не подумав, что в очередной раз выходит за пределы роли отрока, играть которую он был обязан. Играть очень старательно и дисциплинированно именно потому, что жизнь – не игра.
Как простила его за это мать? Размышлять на эту тему было совершенно бесполезно. Ответ на такой вопрос знают только матери. И это совершенно никак не зависит от того, в каком веке они живут.
После произошедшего жизнь на пасеке вроде бы не изменилась, только в разговорах, после долгого «обета молчания» нет-нет да и начали проскакивать темы, касающиеся оставленного села. О том, что огороды, наверно, совсем заглушили сорняки, о том, что скоро жатва и в поле, хочешь не хочешь, надо будет выходить. В конце концов, надо было что-то решать с жильем: то ли готовиться зимовать здесь и тогда готовить избу к зиме, то ли возвращаться в село, но было непонятно: можно ли?
Мишка тоже ломал голову вместе со всеми, но придумать смог только способ получения достоверной информации из села.
– Мама! А собаки человеческими болезнями болеют?
– Не знаю, не слыхала о таком.
– Значит, если я Чифа в село пошлю, он не заразится и заразу сюда не принесет?
– Кто ж его знает, а ты что задумал-то?
– Чиф Юльку хорошо знает, если я ему велю, он к ней побежит, а я ему на ошейник грамотку берестяную повешу. В грамотке напишу, что если с собакой зараза может передаться, то пусть Чифа привяжет и сюда не пускает, а если не передается, то пусть напишет, как дела в селе и можно ли нам возвращаться.
– Не знаю… батюшка, что скажешь? Может, и правда пса послать?
– А ежели Юлька твоя уже померла? Чиф покрутится, покрутится и назад прибежит да заразу с собой принесет. Что тогда?
– Можно Чифу на шею что-то яркое привязать, – влезла в разговор Машка. – Ну хоть платок. А в грамотке Минька пусть напишет, чтобы Юлька, если живая, платок сняла и у себя оставила. Если увидим, что пес с платком вернулся, значит, Юлька померла, и дядька Лавр его из лука застрелит. Ай! Мама! Чего Минька дерется?
– Я тебя тогда на твоем же платке и удавлю!
– Михайла! Не трожь сестру! – рыкнул дед. – Я тебе что сказал! А ну убери руки! А ты думай, что говоришь, курица. Чиф в любое время вернуться может, даже ночью. Что, Лавру так и сидеть день и ночь с луком? И откуда нам знать, с какой стороны он прибежит?
- Предыдущая
- 24/74
- Следующая
