Девушка с экрана. История экстремальной любви - Минчин Александр - Страница 33

Через минуту я слышу:

— Подонок, подлец, какая скотина, посмотри, что ты мне сделал с лицом!

— Будет хуже.

— Покажи, какой ты героический трус! Как ты можешь бить беззащитную женщину!

— Ты не женщина, ты истеричка.

— Отвези меня к мужу, — орет она, — ненавижу тебя!

— Садись и езжай.

— В два часа ночи, одна, без денег… Какая скотина!

— Если ты еще раз оскорбишь меня, я расплющу твое лицо, чтобы губы не произносили гадкие слова.

— Сволочь, посмотри, что ты сделал с моим лицом!

Я захожу в спальню, она включает ночную лампочку и прикладывает лед в полотенце к скулам.

— Последний раз прошу, перестань меня оскорблять.

— Отвези меня к мужу и убирайся к черту! — истерично орет она так, что стекла дребежат в окнах.

Я выхожу, хлопая дверью, чтобы не сорваться. И еще полчаса слушаю, как она в истерике орет и рыдает за стеной.

«Я проклинаю ее, себя, что поднял руку на нее, расписавшись в собственном бессилии. Кляну себя за то, что связался с истеричкой — я их органически ненавидел. И что в открытые окна слышно, как она орет…

В семь утра я просыпаюсь с тяжелой головой, понимая, что должен сегодня же поменять ей билет и отправить в Москву. Я не желал ее знать, я ненавидел ее.

Единственный путь в туалет — через спальню. Она лежит, не спит и смотрит в потолок. Ее лицо в желтоватых кровоподтеках. У нее тонкая, нежная кожа.

И в этот момент, абсурд, у меня возникает желание. Я ее ненавижу и хочу.

(Она удобнее раздвигает ноги.)

Первый раз ее тело не отвечает мне никакими движениями. Однако она еще удобнее расставляет ноги. Я не могу смотреть на ее лицо и переворачиваю ее на живот. Я вхожу в нее сзади, когда она упирается коленями и локтями в простыню.

Во время еды мы не смотрим друг на друга. Вечером я прошу у нее прощения за недопустимое поведение.

— Это то, до чего дошла наша любовь, Алеша?

— Я не должен был поднимать на тебя руку, я казню себя за это.

Через два дня я получаю факс из «Факела», что роман выходит тиражом 50 000. Против предполагаемых двадцати пяти. Я в восторге.

Актриса решила улететь раньше. Вечером накануне я расплачивался с ней: за билет, за канадскую визу, за что-то еще. Я протягиваю ей новые двести пятьдесят долларов.

— А это за что?

— За телефонные разговоры. Которые я обещал оплатить.

Она подумала, быстро взяла доллары и спрятала в сумочку.

Ночью, в последнюю ночь, она была такая сладкая. И очень нежная. Совсем покорная. Не верилось, что когда-то бушевали страсти (страсти-мордасти…).

Я отвожу ее в аэропорт на такси. В стеклянной галерее встречаю пару своих друзей. Прощаюсь с ней. Они завозят меня к себе. Чем-то угощают, в основном водкой. От тоски и одиночества я напиваюсь так, что просыпаю в поезде свою пересадку, и в три часа ночи оказываюсь опять в Гарлеме.

Говорят, что пьяным и дуракам везет. Я только не понимал, кому во мне везло больше — пьяному или дурному.

22–23 мая, два дня подряд, актриса не звонила. Может, я не прав и часто на нее рычу? Но она сводит меня с ума. Кто разберется в этих сумасшедших отношениях?

Я звоню Арине с большой грудью и говорю:

— Как наши дела с финансированием кино?

— Алеша, в последнюю минуту мужу предложили бизнес: привозить джипы в Прибалтику. И все деньги сейчас мы вкладываем в покупку первой партии.

Дальше мне было неинтересно. Дальше я мог ее не слушать, но из вежливости выслушал. Два месяца она водила меня за нос. Чего только я для нее не делал и каких гарантий не представлял! Каких бумаг не сочинял с адвокатом!

Я знал, что Мейерхольд и я не скоро переживем этот удар. Но в кармане у меня оставалась еще пара карт — возможно, туз, возможно, козырь.

Вечером неожиданно раздался звонок. Минуту длилось молчание.

— Как ты себя чувствуешь?

— А я должен себя как-то по-особенному чувствовать?

— Я уехала, ты остался…

— Нормально. Как обычно.

— Значит, ты по мне не скучаешь? Я знала, что я тебе не нужна.

— Тогда зачем вы звоните, тратите деньги?

— Я не могу без тебя. Я люблю тебя. Я хочу от тебя маленького.

— Я думал, мы все закончили, вы уехали раньше.

— И не надейся! — рассмеялась она. — Я просто испугалась, что меня выгонят из театра. Я так часто уезжаю…

— И как театр? — спросил я.

— Я хожу на репетиции в твоих часах. Всем они безумно нравятся. Все думают, что я подцепила американского миллионера.

— Который проходит пока начальную стадию — бедности.

Она рассмеялась:

— Как ты хорошо говоришь, как никто другой! Как мой фелацио?

— Что-что?

— Он скучает по мне? Передай ему, что я его очень и очень хочу. Я по нему очень скучаю.

Я не могу поверить, но этот безмозглый отросток начинает возбуждаться. Но он действительно безмозглый.

Что ж у нее такое между ног? Я забываю все грубости, гадости, оскорбления, обидные слова. И снова хочу ее. Я не хочу желать ее. Неужели она будет возбуждать меня всегда? Не дай Бог, когда она сообразит и начнет этим пользоваться… Если уже не начала.

— Алешенька, я в ванне! Пожелай мне приятного… плавания.

— Остываешь?

— Я не могу физически без тебя. Я вспоминаю, как ты кончаешь, и кончаю сама.

— Арина, что ты говоришь по телефону! Ведь все записывается.

— Ты так бесподобно кончаешь! Я надеюсь, что они это записали. Я хочу, чтобы весь мир знал, как ты кончаешь! Я обожаю, когда ты во мне, на мне, твои ласки, твои телодвижения.

Я безумно возбужден, я не верю, что ее слова — по телефону — имеют такой эффект на это слабое, мягкое, твердое, безвольное создание. Но он стоит в стойке сеттера, почуявшего дичь.

Я прощаюсь с ней скорей, не зная, как успокоить свое возбуждение. Спустя полчаса иду в ванну и успокаиваюсь.

Уже два месяца, как я безрезультатно ищу квартиру в Нью-Джерси. Цены безумные, квартиры маленькие и узкие, не то что я, даже моя библиотека не поместилась бы в целой квартире. За жилье на Бродвее шли постоянно суды, с января. Один за другим. Владелец дома со своей корпорацией пытался выселить меня уже года два. Под «пикантным» предлогом, что я не был ответственным квартиросъемщиком. Какое слоновое слово! Меня защищал один из лучших адвокатов Нью-Йорка и его окрестностей по жилищным тяжбам, который заслуживает отдельного романа. И который выигрывал мне в суде слушание за слушанием. Получая с меня лишь минимальную плату — только задаток — и никогда не требуя остального, зная, что я прохожу через кровавый развод. В Америке это большая драма. Он знал, что я нищ. Я обещал вывести его героем и добрым ангелом в своем втором американском романе «Нью-Йорк, Нью-Йорк». По его совету (и из-за стонов моей чековой книжки) я не платил за квартиру уже полтора года. Эти деньги помогали мне летать и содержать тех, кто сидел на моей шее.

Расчет моего прекрасного адвоката состоял в том, что судья никогда не заставит «бедного» жильца, узурпируемого «богатым» домовладельцем, оплатить все полностью, а лишь за шесть-семь месяцев.

— Алекс, — говорит Скотт Эдельстайн, — а чего ты ждешь от выигрыша в твоей тяжбе с домовладельцем? Ты хочешь оставить эту квартиру за собой навсегда?

— Нет, она мне мала. Я ищу жилье в Нью-Джерси.

— Это правильно. Потому что, если вдруг хоть одно слушание мы проиграем, судья может дать команду освободить квартиру в семьдесят два часа.

— И куда же я денусь с тремя тысячами книг?

— Переедешь в Центральный парк, где живут бездомные. О тебе будут писать все газеты, показывать по телевидению. Заголовки в прессе будут гласить: «Русский писатель живет со своими книгами в Центральном парке».

— Вы это все серьезно?

— Абсолютно! По американским законам, судья может сделать что угодно.

— Начхать мне на американские законы. Вы лучший адвокат в Нью-Йорке и окрестностях, мы не должны проиграть.

— Но рано или поздно все приходит к логическому концу.