Астрофобия - Ольховская Влада - Страница 1

– Вы убили сто одиннадцать человек. Можете ли вы хоть что-то сказать в свое оправдание?

– Я планировал убить сто пять, но увлекся, да и цифра понравилась.

Понимаю, я себе такими ответами не помогаю. Но мне уже ничто не поможет, а смотреть, как судью перекашивает от моих слов, занятно и даже забавно. На мою судьбу это никак не повлияет, смертный приговор мне полагается в любом случае.

Их лет двадцать назад вернули в судебную систему, смертные приговоры эти. Практиковали достаточно редко и за очень узкий перечень преступлений. Все равно находились толпы активистов, доказывавших, что это негуманно и даже худшим порождениям рода человеческого нужно давать шанс. Так что при каждом суде с потенциальным смертным приговором у стен собирались протестующие, как правило юные, фотогеничные, не особо обремененные мозгами, зато выносливые и способные орать до двадцати четырех часов в сутки.

Но в день моего приговора у здания суда никого не было, да оно и понятно. Я не просто преступник, я легенда, но легенда темная. С такой свяжешься – и не докажешь уже никому, что ты воин света на стороне добра. На само упоминание моего имени принято хмуриться, реакция по умолчанию любого порядочного гражданина. Точнее, моего прозвища, мое имя мало кто помнит, журналисты постарались.

Так что в суде я вполне мог себе позволить что угодно, моя судьба была предрешена задолго до того, как началась эта постановка на тему современного правосудия. Возможно, от меня ждали попыток оправдаться или давления на жалость, но мне было лень.

Они все равно не поймут. Недостаток легендарного образа в том, что он уже устоялся, и толпа не желает его отпускать – как любимую игрушку, без которой младенцу не заснуть. Мне положено быть не человеком даже, а монстром, который жрет невинных и запивает кровью праведников. Зловеще хохоча при этом, естественно. Кстати, жрать и хохотать одновременно – та еще задача, но мы, монстры, справляемся.

И разве такое существо, нарисованное журналистами и принятое толпой, имеет право говорить о том, что даже серийные убийцы не всегда убивают из удовольствия? Чаще всего – да. Но иногда – потому что так нужно, потому что кто-то должен сделать, и хреново, что эта участь выпала тебе, однако жаловаться некому, и ты просто делаешь.

Судья не готов был слушать точно так же, как я не готов был говорить. В его крошечных глазках с первого заседания плескалась искренняя ненависть того, что отчаянно хочет казаться хорошим человеком, но рядом с такими, как я, разом ощущает свои пороки очень уж горячо и остро. Наказывая меня, он отпускает пару-тройку грехов себе, по-другому обычно никак.

А может, он был знаком с тем федеральным судьей, которого я убил. Это тоже вариант.

В любом случае, мой смертный приговор он произносит с нескрываемым удовольствием. Он ждет реакции – я вздрогну? Я заплачу? Я посмотрю на него в наивном шоке того, кто надеялся выжить?

Однако я продолжаю разглядывать его как груду компоста в шапочке. Интересно, кто сделал форму федеральных судий настолько дебильной? Наверняка тот, чьего родственника тоже приговорили к расстрелу. Отомстил, как мог. Вот о чем я думаю, пока судья рассказывает мне, что от моей никчемной жизни осталось всего восемь дней.

Он это замечает, не совсем же дурак.

– Ваши жертвы наконец получат отмщение, которого заслуживают! – Он делает очередную попытку полить меня пафосом. Презрение, которое он щедро закладывает в обращение на «вы», должно подчеркнуть, насколько он лучше меня. – Вам неведомо милосердие!

Мне надоел этот цирк, пора его сворачивать, и я показательно удивляюсь:

– Почему же? Ведомо. За время наших не слишком приятных встреч у меня было не меньше десяти шансов тебя убить. Но я действительно не хочу портить цифру сто одиннадцать.

Он поперхнулся воздухом, побледнел. Попытался рассмеяться, но получилось больше похоже на кашель. В конце концов судья осознал, что показное благородство сохранить не получится, и визгливо потребовал увести меня прочь.

Вот таким был финал моей истории, осталось лишь послесловие – эти восемь дней в камере и последующая казнь. Расстрел. Чаще назначают инъекцию, кстати, но со мной решили не рисковать – они и сами не знают, какой яд меня возьмет, а какой – нет.

Между прочим, я сказал судье правду. Я действительно мог бы его убить. После задержания меня пытались разоружить, как могли, но очень сложно найти оружие, спрятанное под кожей. В тюремные охранники гениев не берут… Точнее, не так. Гении сами не идут работать тюремными охранниками, есть занятия поинтересней. Ну а те, кто все-таки устроился на такую должность, искренне верят машинам. Они считают, что если сканер ничего не нашел, то ничего и нет. Им и в голову не приходит, что кто-то может использовать нейрочип, чтобы передать сканеру нужные сведения. Ну а традиционный обыск в моем случае бессмысленнен – разве что вивисекция, но это дело хлопотное, да и защитникам прав человека все-таки придется пошевелиться в таком случае, чтобы не растерять остатки репутации.

Так что оружие у меня было. Достаточно, чтобы обеспечить судье все те ощущения, о которых он с ужасом читал в предоставленных полицией протоколах. Точно так же я мог поступить с парой-тройкой охранников и конвоиров. Но я чертовски милосерден, хотя журналисты об этом не напишут. Большее, что я сделал после своего задержания – лишил руки того охранника, который решил развлечься самосудом после того, как меня доставили в тюрьму. Его коллег это настолько впечатлило, что с тех пор они лишний раз ко мне не совались, обращались вежливо и не забывали здороваться.

Таких убивать даже неловко, да и незачем. Ни к ним, ни к судье я не чувствовал той же ненависти, которую испытывали ко мне они. Если бы их убийство стало возможностью побега, я бы еще подумал. Но за мое пребывание в тюрьме отвечали в основном машины, а с ними так просто не разберешься.

Я не сожалел и не боялся. Я ведь давно уже знал, к чему все идет. Для меня изначально было всего два варианта: погибнуть при задержании или быть убитым цивилизованным обществом. Первое я сделать попытался, не получилось, и мне досталось второе.

Собственная смерть не пугала меня и не вызывала никаких сожалений. Я сделал все, что должен был. Я выполнил все обещания, данные живым и мертвым. Если бы меня не схватили, мне было бы непросто решить, что делать дальше, а так и раздумывать не придется. Это безрадостно, однако по-своему правильно.

Возможно, другие приговоренные мучаются в ожидании казни. Не зря ведь говорят, что ожидание смерти хуже самой смерти! Не знаю, подтвердить не могу. Я ощущал лишь усталость и покой. Я даже испытывал определенное любопытство по поводу собственной смерти… Как это будет? Что я почувствую? Смогу ли встретить тех, кого уже нет? Или все это брехня, и дальше – только тьма? Но в таком случае тоже не особо страшно, потому что «я» – точка отсчета любой Вселенной. Нет этого «я» – и ничего нет, я растворюсь в космосе и останусь лишь страшным образом в учебниках по криминалистике.

Мой обретенный покой продержался шесть дней после суда и дал трещину, лишь когда ко мне явился А́ндрес Тре́вор.

Я не ожидал его увидеть. Нет, в принципе, он имел право прийти – посмеяться, поиздеваться надо мной, попытаться унизить: именно Тревор в итоге поймал меня, когда многие другие не смогли.

Но я точно знал, что ему такое не нужно. Тревор – идейный полицай, из династии таких же. Много поколений ищеек, которым плевать на все, кроме жажды справедливости. Идеальный хороший парень, который сдержал абсолютное зло вроде меня. Да мы с ним обеспечили человечеству такую историю противостояния, что, если парочка журналистов не лопнула от восторга в процессе написания статей, даже как-то обидно.

И вот как раз поэтому Тревор не должен был приходить. Свиноподобные увальни вроде судьи глумятся громко и показательно. Такие люди, как Тревор, наблюдают за поверженным противником с благородным презрением. Я не сомневался в том, что он посетит мою казнь и будет за всем наблюдать лично. Но являться ко мне в камеру?.. Это еще зачем?