Дирк Лайер. Мое темнейшество - Латта Викки - Страница 3

Я прилично поистратил сил, пока призывал дух старухи из мертвомира. Потом когда пытался оторваться от погони… Так что организм требовал восполнить резерв. А самые простые способы это сделать – как сделает пожрать, поспать или потр… потискать девку. С первыми двумя, увы, пока было без перспектив. Зато третье было в руках, и плоть среагировала, минуя мозги.

Пепельная подо мной тоже ощутила мои твердые намерения и сглотнула, взглядом без слов возмущенно говоря: ты же обещал никаких изнасилований.

– Если не будешь провоцировать, то и не случится, – прошептал я. – Ты ведь не будешь?

Она тут же закивала. И в этот момент шум под окном наконец стих. Мы с пепельной еще на какое-то время замерли недвижимыми, а затем я решил рискнуть. Призвал тьму и выдохнул короткое проклятие.

Магический фон легонько заколебался, а девица подо мной обмякла. Сейчас она, когда не пыталась вырываться, кусаться и царапаться, была почти милой. Тело, как назло, вспомнило приятную мягкость девичьей груди, и в штанах вновь стало тесно.

Да демоны дери! Отвернулся со злостью то ли на пепельную, то ли на себя. Сейчас стоило подумать не о ней, а о том, как выбраться отсюда.

Я настороженно подошел к окну. На улице никого не было. Похоже, каратели все же ушли достаточно далеко и не услышали…

А если я сейчас потороплюсь, то они меня и не увидят. Никогда больше.

Створки бесшумно открылись, и спустя секунду я спрыгнул на влажную траву, приземлившись рядом с поломанным кустом сирени.

Под покровом густой ночи я тенью пронесся по извилистым мощеным улочкам, нырнул в подворотню, где даже днем царил сумрак, попетлял по трущобам, сбивая следы, и выплыл в гончарном квартале.

Мои шаги звучали едва слышно, как шорох листьев под легким ветром. Крысы, копошившиеся в куче черепков у дороги, даже не обратили внимания, когда прошел мимо них. Они азартно пищали, деля меж собой полугнилое яблоко. Все как всегда.

Досточтимые горожане спали, в отличие от зла в моем лице, которое, согласно поверьям, никогда не дремало.

Это, конечно, были россказни. Отдых нужен всем. Ибо как творить чернокнижие, когда глаза слипаются, а во всем теле одна сплошная усталость, избавление от которой – постель.

Так что желание было одно – прийти к себе и как следует наспаться. Потому я направился к домику, главным достоинством которого была невзрачность. Фасад с неяркой, но аккуратной отделкой. Окна небольшие, со ставнями, черепичная крыша… пройдешь мимо такого – и тут же забудешь. Самое то для тех, кто не хочет привлекать к себе внимание.

Именно поэтому я и выбрал его. Вернее, мансарду, которую сдавал полуслепой старик-хозяин. Я арендовал ее на улице Лебеды. Единственное окно выходило на мост Вздохов, названный так потому, что по нему на казнь вели осужденных из тюрьмы, что была неподалеку.

Вход в мое жилище был отдельным, со двора, по ступеням лестницы с полугнилыми перилами. Зато благодаря этому я не беспокоил хозяина своим прибытием, а он меня – глупыми вопросами, на которые получал бы бессмысленные ответы.

Вот я и взлетел по ступеням наверх, зашел в комнату и, заперев дверь на охранные чары, рухнул на постель, чтобы задрыхнуть до утра. Я проспал бы и дольше, если бы не настойчивый полупрозрачный вестник, колотивший мне в стекло с упорством дятла. Продрал глаза, открыл окно, и птица тут же влетела внутрь и лопнула мыльным пузырем. А мне под ноги шлепнулась засаленная и сложенная в несколько раз бумажка, которая была внутри нее.

Я выругался и поднял записку. Развернул. Прочитал. Нахмурился. Перечитал. И выругался еще раз. Гораздо длиннее и заковыристее.

«Рви когти, Ллойд. На тебя объявил охоту глава инквизиции. Ночью на погосте поймали говорливую птичку, и та под пытками напела о тебе на смертный приговор». Почерк у приятеля – Секиры – был ужасным, а смысл написанного – и вовсе отвратительным.

Я сжал лист в кулаке, а через пару секунд раскрыл ладонь. На пол посыпался пепел. Таким обычно кликуши рекомендуют посыпать себе голову и после причитать – авось святой Наныл снизойдет на тебя своей благодатью.

Но я на благость вышних полагаться не привык. Мне с темным даром скорее помогут демоны мертвомира. Ну или их представитель на земле – Штропс. Этот пройдоха был стар, как сама столица, и из него сыпался песок так, что никакой гололед не страшен. Но, несмотря на седины, башка у хрыча работала, как хроносы, четко и без сбоев, а вывести он из города мимо стражи мог хоть крылатого, упиравшегося всеми лапами дракона на привязи так, что ни один кирасир бы не заметил.

Так что я решил, не дожидаясь ночи, навестить седого прохвоста, за которым имелся должок. Пусть проведет меня катакомбами за стену.

С такими мыслями я помотал башкой, пытаясь прогнать остатки дремоты. Не помогло. Все еще клонило в сон. Так что пришлось окунуть башку в таз с холодной водой, что стоял еще с вечера рядом с окном. Та оказалась ледяной настолько, что даже мысли скукожились. Зато в голове прояснилось и давить подушку больше не тянуло, и я начал собираться.

Без суеты, но и не мешкая сложил в две переметные сумы все самое необходимое. Верный ритуальный нож засунул в левое голенище, кинжал – в правое. Вокруг одного запястья обернул ленту с метательными звездами. На втором – ремень с капсулами. Одернул рукава, прикрывая манжетами мои «браслеты».

Нахлобучил шляпу так, чтобы тень от полей скрывала лицо, накинул плащ и вышел вон, притворив дверь. Что-то мне подсказывало, что сюда я больше не вернусь.

Уходить было привычно. Сколько раз я оставлял так за собой все. Сначала с мастером. Так чернокнижник себя называл. А я, собственно, был его подмастерьем. Хотя чаще – приманкой для нечисти.

Колдун подобрал меня на улице, когда я сбежал из приюта, где сироты выживали скорее не благодаря, а вопреки: скудные пайки, вечно сырые, темные и мерзлые комнатушки, рванина и старое тряпье из пожертвований и работа наравне со взрослыми.

По мнению попечителя, только упорным трудом воспитанники богадельни могли искупить свой главный грех – появление на свет в результате блуда. Ведь почти все тут были подкидышами. А детей, рожденных честными горожанами в законном браке, матери не бросали. Такова была логика главы приюта.

Так что я сызмальства сдирал руки до мяса в щелоке, стирая господские рубашки, и пальцы не раз обжигал об уголья утюга, драил полы, таскал дрова и корзины, надрывая пуп…

Занятий в приюте же почти не было: зачем тратить время на обучение грамоте тех, кто предназначен для черной работы? Хотя мой друг Одо (в то время я еще верил, что бывают друзья) умудрялся воровать из кабинета настоятеля книги и читал их по ночам. Приятель умел читать: его угораздило очутиться в приюте в восемь лет, когда родители погибли от черной гнили. Других родственников у Одо не было. А вот память о матушке, которая когда-то и научила его складывать буквы в слова, осталась. Именно поэтому друг с таким остервенением и вгрызался в строчки: чтобы не забыть мать и ее науку.

Но это было скорее исключением из правил. Большинство приютских до четырнадцати лет понятия не имели о грамоте. Лишь за два года до выпуска старших обучали основам, чтоб могли читать по слогам, считать до полусотни и ставить вместо крестика подпись. Для прислуги этого было достаточно.

А нас, малышню, только шпыняли. Но сбежал я не из-за этого. Во мне проснулся темный дар, которым я не умел управлять.

Для попечителя же страшнее блуда и двенадцати смертных пороков была лишь темная магия. К слову, он и светлую тоже не жаловал. Проще говоря, был исключительно толерантен и чародеев обеих мастей ненавидел одинаково. Узнай глава приюта о моем даре – нашел бы способ, как меня прикончить. На костре ли инквизиции или в застенках – это уж как получится. Но в том, что прикончит, я не сомневался. Настоятель был одержим борьбой с магиками. Поговаривают, что когда-то его семья погибла из-за какого-то волшебника, и теперь он был фанатично одержим местью.