Пол и секуляризм (СИ) - Скотт Джоан Уоллак - Страница 7

Репрезентации расового различия неизменно сексуализировались, хотя и по-разному. Антильский психиатр Франц Фанон предложил следующее объяснение «биологической опасности», которую, по его наблюдениям, белые ассоциировали с колониальными субъектами. «Для большинства белых мужчин негр представляет сексуальный инстинкт (в его грубом состоянии). Негр — воплощение генитальный потенции, преодолевающей любую мораль и запреты»[36]. Этот мужчина с темной кожей (Фанон говорит не только о черных африканцах, но и об арабах) изображается как отвергнутая альтернатива, в буквальном смысле темная сторона, подавления либидо, которого требует цивилизация. Если он еще и пугающе привлекателен, то потому, что выражает фантазию «цивилизованного белого мужчины», его

В представлении Фанона желание служило связующим звеном между гендером и расой в психической политике европейцев; гендерные различия были продуктом сложных переплетений семьи, расы и нации. Энн Лаура Стоулер напоминает, что «раса была первичной и изменчивой категорией для колониального капитализма, а распоряжение домашней сферой играло в этом ключевую роль»[38]. В этом смешении раса не только сексуализировалась (как это описывает Фанон), ей также приписывались религиозные коннотации. Христианство было знаком белого превосходства; ислам представлялся как одна из «прочих» религий, которые практикуются цветными людьми низшего сорта. Обращение в христианство предлагалось в качестве способа приобщения к цивилизации так называемых отсталых народов — именно поэтому миссионеры часто отправлялись в колонии лидерами стран, которые в остальном были совершенно секулярными. Но религии также ранжировались в зависимости от того, как они обращались с женщинами: место женщины в каждой из этих разных систем становилось отличительным признаком превосходства одной (христианства) и неполноценности другой (ислама, веры в духов, политеизма).

Гендер находится в самой сердцевине дискурса о секуляризме. Репрезентация отношений между мужчиной и женщиной дала возможность артикулировать правила организации зарождающихся наций; в свою очередь эти правила установили «истину» полового различия. Иными словами, гендер и политика конституируют друг друга, одно понятие устанавливает смысл другого, оба дают гарантию тех неуловимых и неустойчивых оснований, на которые опирается каждое. Гендер в своих атрибуциях ссылается на природу, политика натурализует свои иерархии через отсылку к гендеру.

Как это работает? Общественные правила, навязывающие различие между мужчиной и женщиной, настаивают на том, что они отсылают к вневременной истине анатомического генитального различия. Но у этого различия есть только одна истина: она в том, что его предельную и конечную истину гарантировать невозможно. Антропологи и историки показали, что особенности и роли, приписываемые мужчинам и женщинам, варьировались в зависимости от культуры и времени; социологи напомнили, что они варьируются в зависимости от расы и класса; философы мучились вопросом о том, как восприятие влияет на переживаемый опыт материального тела; а психоаналитики научили нас скептически относиться к способности нормативного регулирования сдерживать неуправляемое действие бессознательного.

Гендер, настаивают психоаналитики, не отражает диктат тела. Скорее, половое различие — точка, в которой смешиваются отношения ума и тела, природы и культуры. Как пишет Аленка Жупанчич, это зона,

С этой точки зрения гендер не основывает свои социальные роли на императивах физических тел, скорее, речь об исторически и культурно варьирующейся попытке дать сетку понятий, делающих пол умопостигаемым. В этом процессе его правила выходят далеко за рамки телесных отсылок. Хотя и апеллируют к ним.

Те, кто создает мифы и предлагает религиозные или научные объяснения полового различия, делают это на языке социальной организации; этот язык касается не только мужчин и женщин, но и иерархии, происхождения, собственности, сообщества и — возможно, что наиболее важно, — другой «естественной» категории, расы. Между учеными существует множество споров о том, что именно является первичной категорией для установления иерархий различия — гендер или раса. Сильвия Уинтер, например, убедительно доказывает первичность расы («предельного модуса другости»), в том, что она называет «тотемной системой» различия — где пол и класс — «подтипы другости»^{7}. Те, кто призывают к анализу «интерсекциональности», настаивают, что все формы другости должны приниматься во внимание, очень часто не задаваясь вопросом о том, как пол, раса или класс устанавливают специфические виды идентичности и из чего, собственно, состоят реальные пересечения.

В моей интерпретации дискурса о секуляризме гендер и раса по-разному действуют в ходе артикулирования национальных идентичностей западноевропейских национальных государств. Расовое отличие работает на то, чтобы придать статус аутсайдера другим, не являющимся частью национального тела, которое полагается гомогенным: они не просто другие, они — аутсайдеры, изгои. Половое различие имеет другой набор проблем. Это различие, которое не может быть вытеснено; наоборот, оно необходимо для самого будущего нации^{8}. Женщины, возможно, являются другими для мужчин, но они — близкие и необходимые другие. Их статус инсайдеров, членов (воспроизводительниц) национального тела возвышает их над аутсайдерами другой расы; их подчинение — не то подчинение, которого требует раса или, если хотите, класс. Если секуляризм — дискурс об артикулировании суверенной идентичности западноевропейских национальных государств, то расиализированный гендер (приписывание значения половому различию) находится в самой сердцевине этого дискурса. Это проблема различия, находящегося не вовне национального тела, но концептуализация которого влияет на то, как воспринимаются все аутсайдеры, их отношение к половому различию и сексуальности; задает их место на эволюционной шкале цивилизации.

Когда линии гендерных различий утвердились, как это произошло в XVIII и XIX веках, появилась возможность по-новому взглянуть на политику (эту возможность я буду подробнее обсуждать в главе 3). С приходом демократических революций (во Франции и в Соединенных Штатах) в конце XVIII столетия абсолютный монарх перестал быть воплощением политического авторитета. Его место занял «народ» и его представители, чье подлинное влияние в лучшем случае было неопределенным. Кто правил и от чьего имени? Демократия, по словам политического философа Клода Лефора, несла с собой режим неопределенности и неуверенности[40]. В этом контексте, как считал Фуко, сексуальность становится «чрезвычайно тесным пропускным пунктом»[41]. «Пропускной пункт» — в данном случае ключевой термин, поскольку он указывает на то, что гендер и политика взаимно конституируют друг друга, о чем я, собственно, и хочу сказать. В то же время этот термин предполагает некоторое разделение, что не совсем соответствует действительности. Дело не в том, что гендер и политика как устоявшиеся сущности приходят в соприкосновение и влияют друг на друга. Дело, скорее, в том, что неустойчивость каждого из них заставляет их оглядываться друг на друга в поисках уверенности: политическая система апеллирует к тому, что считается неизменностью гендера, чтобы легитимировать асимметрию власти, а эти политические апелляции затем «фиксируют» половые различия, тем самым отрицая неопределенность, которая подтачивает и пол, и политику. Когда мы задаем вопрос о том, как роли и отношения между мужчинами и женщинами представлены в репрезентациях модерна, мы понимаем, как мыслятся целые общества — их политика и культура.