Второй полет Гагарина (СИ) - Матвиенко Анатолий Евгеньевич - Страница 2

Всё, что я знал и читал о Гагарине, пусть приукрашенное, говорит о незаурядности его натуры. Скажу объективно: у меня жабры коротки быть Гагариным. И что делать? Просто выживать в советском прошлом, радуясь молодому телу, побои на котором бесследно исчезнут через несколько дней, вновь ощущая несравненное счастье полёта на истребителе, а в космос прекрасно смотается Титов или кто-то ещё из первого набора, есть такой вариант. Но справятся ли они? Я — не Юрий Алексеевич, зато знаю, что ему предстояло пережить — дикие вибрации, уход на высокую нерасчётную орбиту, неотделение приборного отсека, удушье, потеря лодки и опасность спуска прямиком в Волгу с гарантированным буль-буль…

На этом мысли начали путаться. Наверно, фельдшер дал пилюльку чего-то успокоительного, глаза слипались, и подбитый, и целый. Мной завладел сон без сновидений, такой глубокий молодецкий. А какой иначе может быть в здоровом теле, неполные двадцать три года отроду?

Проснулся в шесть, словно по звонку будильника или крику дневального «рота, подъём», заменяющему в армии кукушку в часах. На моих наручных кировских с гордой военной звёздочкой на циферблате треснуло стекло. Не знаю — во время ночной драки с дедушками или раньше.

Умывание холодной водой, да не просто холодной, а ледяной, быстро прояснило разум, к сожалению, зубная щётка была недоступна. Мой татарский напарник крепко храпел, в санчасти не принято будить столь рано, и не обращал внимания, что его новый сосед одевается.

В коридоре висело большое, чуть мутное зеркало, позволяющее военнослужащему проверить уставной внешний вид перед выходом из здания. Уставной… Лучшая шутка дня.

На меня смотрело то самое лицо, известное по фотографиям и десяткам видеороликов, но распухшее и с полузакрытым левым глазом. Ссадины коричневые от йода. Улыбнулся, получилось хорошо — та самая гагаринская улыбка, что через четыре года станет известна всей планете, если не оплошаю. Слава Богу, старшаки не выбили ни один зуб. С коронкой точно не пустят в космос, при взлёте, наслышан, вибрации такие сильные, что не только мосты и коронки — пломбы вылетают на раз.

Спустился на первый этаж, меня окликнул старшина со змейкой и чашкой на голубой петлице, в армии эту эмблему зовут «тёща ест мороженное», старый и очень невоенного вида, если бы не форма:

— Курсант! На зарядку и построение тебе не положено. Курни — и обратно.

— Так воздухом подышать. Дедушки по голове приложили, на воздухе быстрее заживёт. После — в столовку, товарищ старшина.

— Во суки! — тот добавил весьма непечатное слово. — Это в пехоте да в танках норма, что старые молодым вставляют пыжа. В авиации отродясь не водилось. Слушай, может — не ходи в столовку. Наряд принесёт пайку сюда — по числу больных. Собственно, вас-то двое. И вид нестроевой, пилотка вместо шапки, не положено это. Зимняя форма одежды, сержант.

— Не налезет шапка, пока шишка не опадёт. Пойду я, товарищ старшина. Не должен показать старичкам, что трушу.

— Вот это молодец! Но гляди, чтоб не добавили.

Действительно, январский мороз щипал за щёки и легко проникал под тонкую ткань пилотки. Её можно развернуть, опустив на уши, чтоб не отморозились, но уж слишком буду напоминать пленного немца под Сталинградом. И так нарушаю форму одежды. Пока удаётся терпеть — терпим.

Под ногами скрипел снег. После развода часть курсантов примется зубрить матчасть и теорию пилотирования, другая отправится на хозработы, в том числе на чистку снега, пусть через час следы их усилий исчезнут под белым покровом.

Армейский пейзаж, а военные училища и базы военных частей похожи друг на друга как однояйцевые близнецы: казармы под прямым углом, большой плац для тренировок по шагистике и «к торжественному маршу… поротно…», штаб, столовка, флагшток, иконостас со всякими марксами-лениными-хрущёвыми, тем не менее, всё это было мне более чем знакомо. Дежа вю? Я едва не хлопнул себя по голове, вовремя спохватился — на ней же шишки. Ведь сам закончил в шестьдесят седьмом ОВВАУЛ (Оренбургское высшее военное авиационное училище лётчиков), и замполит буквально на каждом занятии напоминал: здесь учился первый космонавт СССР, честь ему и слава…

Правда, когда Гагарин поступал, училище называлось Чкаловским. Город переименовали в Оренбург, название заведения могли бы и сохранить, Валерий Чкалов — он на весь СССР Чкалов, но кто-то решил иначе, не важно.

По крайней мере, я отлично знаю, где тут что. И как бегать в самоходы. Корпуса выходят на улицу Челюскинцев и Советскую, туда нельзя, мигом заметут. Выбираться проще в противоположную сторону — к реке Урал, там возможны варианты…

Упс, отставить, Гагарин был весь из себя примерный, в самоволки не ходил, подавал пример истинного комсомольца-ленинца, рисовал стенгазеты, штудировал первоисточники марксизма-ленинизма и исторические документы КПСС, похоже, искренне верил написанному. Настолько, что тянул в светлое коммунистическое будущее сокурсников едва ли не за уши. Те, отнюдь не диссиденты, всё же не настолько стремились быть идеальными оловянными солдатиками.

Ситуация осложнилась тем, что в процессе хрущёвской реформы армии сокращались сроки подготовки лётчиков, лучших второкурсников перевели сразу на третий. Гагарин был старше большинства курсантов, отдав несколько лет Саратовскому индустриальному техникуму и аэроклубу ДОСААФ. Но для третьекурсников, «дедушек», оставался «молодым». Назначение «молодого» заместителем командира учебного взвода, причём рьяного службиста, вызвало глухое сопротивление прежнего состава, и оно переросло в открытый бунт.

Я остановился, едва не споткнувшись. Далеко не все эти подробности знал, читая книжки про Гагарина, зачастую весьма тенденциозные, противоречивые, порой откровенно лживые. Неужели начала помогать мне память настоящего Юрия Алексеевича? Или от шока вспомнил давно забытое.

Снова накатила пренеприятная мысль, не дававшая покоя ночью, пока не уснул. Моя отправка в прошлое уничтожила личность настоящего космонавта №1! Если я не смогу его заменить достойно, что, скорее всего, и произойдёт, история советской космонавтики изменится. Или, как сочиняли фантасты и осторожно предполагали некоторые физики, я попал в параллельную реальность. Тогда послезнание спускается в унитаз, коль понятия не имею, насколько этот мир соответствует известному мне.

Пока в ушибленных мозгах носился ураган самых противоречивых размышлений, раздался топот десятков сапог. Мимо в сотне метров пронеслись курсанты, похоже — мой взвод, потому что мелькнуло знакомое лицо Дергунова. Парни, выложившиеся на гимнастических снарядах, тяжело дышали и не смотрели по сторонам, краснолицые и распаренные, несмотря на лёгкую одежду — галифе и гимнастёрки, явно не по погоде января в Южном Приуралье. Ещё прошлым утром я, точнее — моё нынешнее тело, бежал (бежало) в том же табуне, наверняка не испытывая ни малейшего дискомфорта. Скорее — мышечную радость.

Старший лейтенант, скакавший рядом со взводом, заметил меня и приблизился, сбавив прыть.

— Сержант! Почему не в медчасти?

— Виноват, товарищ старший лейтенант. Проветриваю голову, чтоб быстрее зажила. Хочу как можно быстрее вернуться к занятиям. Скоро вылеты…

— Если хочешь в воздух, слушайся врачей. Доктор Сарнов тебя осматривал?

— Никак нет. Только фельдшер при госпитализации.

— Тот Рембрант, что расписал тебя йодом… Марш в медчасть! И не сметь её покидать. Сам пойми, с черепно-мозговой травмой шутки плохи. Могут списать из ВВС.

Я получил не так уж много, засветив Бушневу в пузо, а Шпанько в челюсть, да и потом отбивался сколько мог, выиграл драгоценные секунды до появления офицера. Гагарин в памятной мне реальности месяц провалялся на койке… И то остался одним из самых здоровых людей на планете. Но зачем спорить?

— Есть идти в медчасть!

— Юра… — вдруг совсем иным тоном спросил офицер. — Как ты после этого?

— Отвратительно. Нет, не физически. Я в норме. Но чувствую себя преданным. Товарищ старший лейтенант, я ведь для них старался. Авиация — не пехота, где винтовку наперевес и ура на пулемёты. Тут очень точно нужно соблюдать каждую мелочь. По Як-18 помню, любая ошибка, и ты — в штопоре. Если высоты хватит, выберешься, если нет — прощай, Родина. Расхлябанность для них же самих — угроза их жизни. Разобьются на дурницу и самолёт угробят.