Выбери любимый жанр

Тщеславие - Лысенков Виктор - Страница 8


Изменить размер шрифта:

8

А поэт иногда терял короткие фразы и слова типа: "Ну, здесь совсем ничего. Но надо поработать. Или: "Вот удачная строка. Подумай, как подтянуть остальное". И между прочим "бросал" главные мысли: "Все несколько камерно. Вам бы съездить куда-нибудь в Сибирь, на комсомольские стройки. Поднабраться впечатлений. В стихах должна появиться другая инстанция. Другой горизонт открыться. Поэзии нужно широкое дыхание".

Учитель хренов. Из поездок в Таджикистан что-то не вынес "широкого" дыхания. Через заставленный коньяком дастархан не увидишь, что Таджикистан это Африка наоборот, как горько шутили они. Все - для местных. И московские издательства, и книги, и поездки за рубеж, и должности. Белые рабы. Да будь Роберт местным, за первую же книжку приняли бы в Союз. А так... И отговорки какие! Главный консультант по литературе, Семен маркович Левитов (да конечно, Левит! - допрет Сергей лет через пятнадцать), говорит Роберту: "Ну, членство в Союзе от тебя никуда не убежит. Тебе надо создать нечто значительное. Мы же с тобой не можем допустить снижения уровня русской поэзии! За нами - такие имена!". Неужели правду говорил этот строгальщик детективов? Сам что-то на библию не равнялся - за русскую поэзию все переживал. Вплоть до тех пор, пока не укатил в Израиль в девяностом постарев, исписавшись, но выправив себе документы участника войны, не упомянув, что был в заградотряде комиссаром и приказывал стрелять не в немцев. В Израиле - какая разница! Пенсия участникам войны - больше, чем давал ли его республиканские детективы. Это ведь не СССР со ста двадцатью рублями - фронтовик ты или нет.

А чем этот Левит отличается от породистого русского стихотворца? Только размером куска. Все - ложь. Не терпит суеты служенье муз. Может, и не терпела тогда. Теперь терпит. Да что это за слабина? Не терпит? - Не В-О-ЗМОЖ-НА! Он давн6о раскусил их всех, пока не долго и бездонно вдумывался в слова Липкина. Тот, конечно, хорош гусь. Пытались ему доказать, что по-русски так не пишут: "На самой крыше мира таджик всегда живет". Привык, что в переводах - все хорошо. Да ладно, что с него спрашивать - язык ведь для него не родной.

Пауза повисла, растаяла легким туманом, пока мысль опять не вернулась к плавбазе, к холодильнику со странным именем "Юрюзань". Хотя, наверное, что-то тюрское. Есть же речка - Бирюса. Течет себе, поет на голоса. Бируса-Юрюзань. Прилиная рифма. ...А-а. - Вот почему! Они пришли к Игорю вместе с поэтом из Ташкента, которого по дружбе пригласил написать тексты песен к очередному шедевру "Шашлыкфильма". Пока пили (теперь времена только сухого вина кончились, его пили словно в элитное время, скажем, за партией в шахматы или в узком кругу - ну человек пять, считая жен. О своих Сергей не хотел вспоминать - женился и женился), злости в Сергее почти не было, хотя он видел, как приехавший ПОЭТ из Ташкента пытался чуточку вылезти из себя, стать больше, занять главное место. Сергей ждал, когда тот раскроется совсем и тогда вмазать ему. Сергея раздражала и его фамилия, и его имя. Он все никак не мог дождаться когда ташкентская знаменитость раскроется и раньше времени на нем удар, но ошибся: "Что это за псевдоним - Горячий?" - он уставился на МЭЛСА зло и беспощадно. Но Мэлс (какое имя для комсомольского поэта!) не заметил этого бесстрашия, вернее, ему не надо было его замечать, так как бесстрашие атаковало его ПСЕВДОНИМ, а у него это - фамилия и он ответил Сергею: "Почему - псевдоним? У нас в деревне полдеревни - Горячие, а полдеревни - Холодные. Дед рассказывал, что так поделил по фамилиям их помещик еще во времена царя Гороха". "Да?" - спросил Сергей, не ожидавший такого ответа, и сам себе сказал: "Ну, ну!" - промах обозлил его еще больше, а злость, он замечал за собой это не раз, делала его реплики короче и точнее. Может, злость - это острая форма сознания? Почему эта "Юрюзань" вспыхивает и гаснет, а та - нет? Мэлс доставал листки с отпечатанными стихами и доставал ими девчонок, куривших и кошеваревших на кухне. "Ну вот, вот! Света - ты послушай! Это же лирика - выше Фета!". Света на пьяном глазу ласково отводила рукой стихи от себя: чуть позже, мол, когда заварю кофе. Мэлс тянулся к ней рукой, пытаясь показать на бессмертные строки в другой. Сергей решил спасти Свету - он всегда ценил в ней безошибочное чувство напряженности, она никогда не требовала откровений, как и ее муж, Игорь, но уловив в его интонации вдруг все более густые искры скепсиса, вдруг просто скажет: "Ладно об этом. Сереж! Давай выпьем за хороших людей!" - будто знала, что от "плохих" он искрится колючими искрами короткого замыкания, хотя "плохие" - может, лучшие? Завтавляют звереть и думать? А хорошие только расслабляться? - и потому сказал мессии из Ташкента: "Давай, я послушаю" - и взбурлил остатки сухого вина в стакане нервным тычком струю из еще только приголубленной бутылки. Мэлс начал читать почти сзади в ухо Сергею, так как Сергей сидел за ""рюзанью"" словно за столом, а поэту при чтении своего, сокровенного ну никак сидеть нельзя. "Ворох осенних листьев по пустынной аллее как стайка мышей холотистых мчится к неведомым норкам...". Сергей отрецензировал "Маркиш. "Осень". Правда, ворох - из другой его "Осени". Но я не виноват, что у него - две "Осени". Давай дальше". - "А-а! Вы, видимо, против лирики! Вот у меня стихи из "Целинного цикла": По целине идут отряды, за ними - труд и города. Раз партия сказала "надо", "есть" отвечаем мы всегда! "Мы пашем степь, дороги - торим, и скоро встанут здесь сады, мы - будещее строим, оценит Родина труда!". Сергей остановил его: "Да начинал бы сразу с города-сада. А сначала - надо полежать под телегой. Как это странно: отряды прут по степи, по бездорожью, а потом уже будут "торить" дороги? Нет, сначала лежа под телегою. Размышляют. А потом - город-сад". Мэлс почти кричал: "да идут по степи - это образ, образ. Метафора! Вы что, о метафоре здесь не слыхали?" Сергей так тихо покрутил головой, словно слабый ветерок нежно качнул туда-сюда флюгер: "Не-а. Никогда! - и, посмотрев вокруг, много ли милых дам вокруг - но была только Света и у дверей на балкон курили две подруги - Ира и Оля - вряд ли слышат их, добавил: "Блядь буду!". И для убедительности черканул рукой по горлу, как ножом. Ножом...

Мэлс не собирался сдаваться: "Да мои стихи - в лектории горкома партии слушают! - Он нагнулся и достал свернутую трубочкой афишу: Вот. ЦК комсомола помогло выпустить. Вот: МЭЛС ХОЛОДНЫЙ. Я на целину поеду со специальной программой!". Сергей спросил: "Прямо сейчас или чуть подождешь?". Мэлс прибавил децибелл: "Я - поэт, поэт! В Средней Азии больше никого нет, у кого был бы свой плакат! Вот, вот - я прочту вот эти!". Сергей намертво закрыл шлагбаум: "Извини, старик. К сухому вину твои стихи - как закуска не годятся. "И к Свете: "У тебя нету кусочка сыра?" - "Как же нет - вот, уже порезан!". Сергей взял тарелочку и дернул Мэлса: "Пошли за сыром. В комнату. Это, правда, не бутерброд с маслом, но все же. "И, наклонившись заговорщицки к Мэлсу, как великую тайну сообщил на ухо: "Вы, конечно, понимаете, что я не - в прямом смысле. Это, как бы Вам сказать, троп". И успокоил его: "Это я к тому, вдруг на ваш, узбекский, еще не перевели это понятие", - и ушел в комнату.

Зачем он изводил бедного Мэлса? Бил самого себя до той памятной конференции в пятьдесят девятом? Хочет быть поэтом - пусть будет. И пусть выпустит даже не двадцать восемь книжек, как тот лауреат, а хоть и тридцать. А что? - конечно, тридцать! Еще укатается - отшлифуется. И сейчас многие его стихи - не хуже того мэтра. "Только, - с кажут ему, - это уже было". Ну и что переживать? - проза жизни - вот, она везде! Бери любой кусок, заформуй, зарифмуй. Хотя можно и безрифмы. Нет, с рифмой - словно конфета в обертке. Лучше идет. И - чуть пришпорь размером, интонацией. Проживет парень! Денег и славы! Слава, может, останется только на плакате. А денег... Тут только вертись! На одних переводах можно пару "Волг" заработать. Никаких липкиных не хватит, чтобы перевести всех среднеазиатских гениев. Но почему он сам не захотел ЭТОГО? Резко дернули из под него стул и он больно грохнулся о бетонный пол? Думал, что он - уже чуть ли не в эфире небесных ангелов? А если бы не тот случай? Читал бы как МЭЛС разную тарабарщину и ждал СЛАВЫ? Конечно, ее... Почему ЗДЕСЬ, а не в самбо, не в боксе? А-а! - Там слава, пока тына коне. А в поэзии - на века. Кто там, во времена Шекспира знатно лупил по мордам? Родина бокса помнит Шекспира. Нет, гордится Шекспиром. Помнят все.

8
Перейти на страницу:

Вы читаете книгу


Лысенков Виктор - Тщеславие Тщеславие
Мир литературы