60-я параллель - Успенский Лев Васильевич - Страница 22

— Он к нему нагнулся и так, знаешь, как злющий…

— Свистящим топотом? — подсказал Слепень.

— «Свистящим»? Не знаю, может быть… «Кукла тряпочная! Нашел место каяться… Не сегодня-завтра чорт знает что начнется, а он… Ну, алё! Живо куда-нибудь! Дело есть; утопиться успеешь!»

— Ну?

— Ну… и они ушли.

— Совсем? А байдарка?

— Я про байдарку не вспомнил. Я заторопился очень, даже колено ободрал. И… мне как-то неприятно стало… Я скорее домой пошел.

Последовала еще одна долгая пауза. Максик в синих трусах сидел уже, спустив ноги с раскладушки, и его непоседливые глаза метали пламя: «Эх, мол, что ж ты так?!» Лодя казался несколько подавленным, хотя известное облегчение отразилось всё же на его лице: как-никак, с одной близкой душой он поделился своей тайной.

Однако долго молчать и бездействовать Макс решительно не умел.

— Лодя… А ты… А может быть, тебе это всё… во сне приснилось? Может быть, ты тяжелого поел и заснул преспокойно на суку?

Лодя Вересов поднял голову. Неожиданность такого предположения удивила его, но, как всегда, он готов был и его рассмотреть беспристрастно.

— Ты думаешь?.. Хотя, пожалуй, нет… Ой, нет: какой же сон! Я же на другой день туда ходил. Там трава примята, и потом он там какой-то свой ножичек оставил, вроде перочинного, только побольше… Он его в землю втыкал и забыл.

— Ты взял?

— Нет, что ты! Разве можно? Я же не милиционер!

— Не милиционер, не милиционер! — возмутился Макс. — Всё равно надо было… По ножику всё узнать можно! Что же, он и до сих пор там торчит? Эх ты…

— Не знаю, — проговорил Лодя, напряженно что-то додумывая. — Может быть, и торчит… Ты знаешь, Максик? Может, я и взял бы его, ножик… Но я вдруг очень забоялся чего-то. У меня даже вот здесь похолодело.

И он вздрогнул.

Макс Слепень с сердитым сожалением покосился на Лодину спину, словно желая удостовериться, что она и на самом деле тогда похолодела.

— И ты так до конца и не понял, — дядя Сеня он?

— Этот человек? — уже рассеянно переспросил Лодя. — Нет. По-моему, не понял. Может быть, это двойник какой-нибудь?

Максик решительно вскочил на коврике.

— Так, слушай… Так надо сейчас же пойти туда! И взять этот ножичек… Как завтра? Никогда не оставляют еще на один день! Может быть, до завтра преступление уже совершится. Надо на него хоть посмотреть… Только, — ой, Лоденька, это прямо «Баскервилльская собака»! — только не может быть, чтобы это правда была! Разве убийцы тут бывают? Они бывают в тайге, около границы… Тут им паспортов не дали бы! Правда? Лодя, давай сбегаем за ножиком, а? Дак светло же ведь совсем, а? Дак в трусах; пять минут, и готово! А не пойдешь, — я один…

Лодя Вересов был очень дисциплинированным и рассудительным мальчиком: уж это-то Милица воспитала в нем. Но он никогда не мог сопротивляться бешеному напору маленького «истребителёнка» (так звал Макса сам Евгений Максимович Слепень, его отец). Когда доходило до надобности принять решение, тринадцатилетний чаще всего уступал десятилетнему. Так и теперь; хотя и мама Мика со своего финского валуна и «Три-те булгарски прасенца» с клееночки, казалось, неодобрительно косятся на него, он, поколебавшись, вскочил с кровати. В конце концов, это была его тайна. Он сам хотел показать место действия Максу…

Три минуты спустя оба они, в трусах и сандалиях, выскочили во двор.

На улице всякая жуть и таинственность мигом рассеялась; а пожалуй, это и впрямь был сон? Уж очень просто, ясно и спокойно шла над городом самая обычная, мирная летняя ночь. Всё было как всегда. Многие окна городка еще светились. У Гамалеев на балкончике кто-то сидел. От Коротковых, из первого этажа, доносились негромкие стоны баяна. За садом Дзержинского на том берегу высоко в небе чуть брезжили четыре красных фонаря на радиомачтах Пермской улицы; можно было подумать, — четверо великанов стали там в полумраке над самой Малой Невкой и, молчаливо глядя вниз, покуривают на досуге четыре великанские папиросы.

Мир и покой были разлиты во всем: в неподвижных купах деревьев, в уютном свете последних, еще не потушенных огней, в зубчатых очертаниях заводов на Выборгской набережной, на фоне слабо светлеющего восточного горизонта. Гулко и протяжно вскрикивали деловитые буксиры на реке. С ближней Финляндской дороги тоже доносились, точно приглашая куда-то очень далеко, могучие голоса маневровых паровозов. Одни люди всё еще спокойно трудились, другие уже безмятежно спали. Никак не хотелось верить, что в это самое время может где-то жить, расти, клубиться какая-нибудь тревожная тайна, какой-нибудь злой и кровавый умысел. Убийство!.. Нет, наверное, просто глупый сон!

Как мышата, мальчики прошмыгнули в узкий проход за углом первого корпуса. Тут им показалось менее уютно. Тени здесь ложились гуще и подозрительней. Из-под крыши выгребной ямы порскнула, иноходью пошла в Кимкину «мастерскую» большая, старая крыса.

Держась за шершавый кирпич забора, ребята двинулись было к воротам в парк и вдруг, едва заглянув в них, отпрянули назад.

Старый дуб, стоящий на бугре над берегом, был четко виден отсюда. Ствол его с юго-запада серел еще в слабой тени, но с северо-востока и на нем, и на земле вокруг лежали уже прозрачные алые отблески новой зари. И в этих отблесках по земле на четвереньках ползал, видимо, стараясь найти в траве что-то маленькое, человек, мужчина…

Собственно говоря, ничего особенно страшного в этом не было: ну, потерял человек нож, ну, спохватился… И тем не менее оба они испугались, как никогда в жизни. Какой-то холод внезапно повеял на них оттуда, от дуба. «Максик! Ой!»

Схватив за холодную руку своего двоюродного брата, Лодя с силой рванул его назад, за забор. Не чуя под собой ног, они умчались.

Ночью оба они спали кое-как, мальчики. Макс Слепень и вообще отличался беспокойным сном: по ночам он буйно переживал дневные приключения, обычно довольно разнообразные, — скрежетал зубами, вскакивал, сжимал кулаки. И сегодня он то переворачивался одним рывком на постели, то садился, не открывая глаз… «А ну, подойди! А ну, попробуй!» — люто бормотал он.

За Лодей ничего подобного никогда не водилось. Зато в эту ночь он и впрямь увидел сон. Сон был страшен тем, что никакого особенного страха в нем не было, а вместе с тем он был.

Просто они с Кимом Соломиным плыли на какой-то лодке по заливу. Ким вскочил на борт и, сжав руки над головой, кинулся в воду… А вынырнул уже не Ким, — шофер Жендецких. В зубах он держал нож; только не тот, который там, а хлебную пилку; ею нарезала торты мама Мика. Обеими руками он вцепился в уключины, а по их кистям потекли зеленые чернила. И он всё перехватывал этими руками дальше к носу, и всё бормотал: «Ничего, ничего! Бывает и зеленая!»… А Ким-то где же? Где же Ким?

Лодя проснулся с сердцем, которое готово было проломить ребра. Какое счастье, — это сон! Горит синенькая лампочка папина; спит в акробатической позе Максик, и утреннее солнце уже светит прямо на его огненную голову… Нет, не надо дожидаться папы; надо сейчас же, завтра же рассказать про это кому-нибудь. Мике? Ну что ж. Она взрослая, все говорят — умная… Только как ей расскажешь? Пожмет плечами: «You are a stupid little boy!»,[16] — и сам почувствуешь, — правда: и «литтл» и «стьюпид»… Но рассказать надо. Сразу же!

С этой мыслью он снова заснул. Однако рассказать ему ничего не пришлось. Не до того стало.

Несколькими часами ранее, прежде чем Лодя и Максик украдкой выбежали из дома там, в Ленинграде, Мария Михайловна Митюрникова в «Светлом», за Лугой, вызвала к себе свою «слабость», «эту невозможную девчонку» Марфушку Хрусталеву.

Марфа явилась немедленно, тише воды, ниже травы. Глаза умильно сощурены; лохматые волосы по-вечернему спрятаны под косынку. Очевидно, для поддержки и защиты, вслед за ней в мезонинчик начальницы поднялась и Зайка — Зайка Жендецкая, как всегда хорошенькая и неприятная, как всегда, в каком-то необыкновенном бирюзовом халатике. Митюрникова поморщилась: «это зачем?» — но промолчала.