Самый красивый конь (с иллюстрациями) - Алмазов Борис Александрович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/15
• Следующая

— А где четвёртый?

Мальчишки молчали.

— Не бойтесь, — сказал Никифоров. — Вон девочка мне уже всё объяснила. Где четвёртый? Он, что ли, в дверь-то прошмыгнул? Бросил вас, а вы его выдавать не хотите.

— Это не он, а она, — сказал Столбов. — Мы ещё с ней поговорим.

— Не надо с ней ничего говорить! — возразил Бычун. — Она для меня больше как человек не существует.

— И для меня, — согласился Столбов. — Накажем её всеобщим презрением.

— Ну-ну! — Никифоров прошёлся по конюшне. — Накажите-накажите. «Кузнец, ты кузнец, — запел он вдруг, — расковался жеребец… Кузнец, ты кузнец… — Он переходил из стойла в стойло, светил фонариком. — Кузнец, ты кузнец…» Кто у вас начальником, папаша? Надо будет участковому его навестить.

— Да начальник в больнице лежит, уж второй месяц… У него инфаркт, сердце, значит…

— На такие копыта посмотришь — моментом инфаркт заработаешь. «Кузнец, ты кузнец, расковался жеребец…» А ну-ка давай вот этого, разутого, в проход. — Никифоров скинул плащ, снял китель и засучил рукава рубашки. — Ну, ребятки, посмотрим, помнит ли бывший сержант конной милиции Никифоров П. И., как он лошадей ковал…

Никифоров зажал заднюю ногу коня коленями и ловко начал срезать старый роговой слой.

— А вот теперь стрелочку. «Кузнец, ты кузнец…» А вот подкову. Ну-ка посвети. «Кузнец, ты кузнец…» Ну, а теперь краешки щипцами обкусим, спилим… Картинка! Так как это вы надумали коней-то перековать? Подай клещи!

— Да на сборе… — неохотно начал Столбов.

— Ты веселей, веселей! Вот на сборе, значит, решили коней ковать.

— Да нет. Решили тимуровские дела делать, а то мы по тимуровским делам план не выполняем…

— О господи, — вздохнул сторож, — и здесь план.

— Ну вот, а поручили это дело Пономарёву.

— Это специально, — заговорила Маша взволнованно, — это Васька Мослов специально придумал, чтобы Игорь поручение не выполнил, а его за это из пионеров исключить…

— Ишь, ты! — Капитан Никифоров даже фуражку на затылок сдвинул. — И послал вас в конюшню коней перековывать? Пойди, значит, туда, не знаю куда… Как в сказке?

— Да нет, — сказал Панама. — Это я сам придумал. На коней же смотреть жалко.

— Так «Кузнец, ты кузнец…» А Мослов, это кто?

— Председатель совета отряда.

— Начальник… — сокрушённо вздохнул старичок.

— А вы его переизберите! — сказал милиционер, приколачивая последнюю подкову. — Выводи следующего. Переизберите, и вся музыка, чтобы интриги не разводил…

— Вот и именно что! — сказал старичок. — И вся музыка.

— Ну да, — возразила Маша, — его старшая пионервожатая очень ценит.

— А вот я к вам в школу зайду… Какая школа?

— Не надо в школу, — сказал Панама, — мы же сами в конюшню-то пошли, он нас не посылал.

— Да! — вдруг возмутился Столбов. — Он говорит: «Соберите макулатуру, сходите старикам в булочную… Только, говорит, обязательно старикам скажите, чтобы они отзывы о вашей работе в школу написали, мне для отчёта нужно…» Разве это тимуровские дела, разве так Тимур поступал?

— О господи, — вздохнул старичок, — и тут отчёт давай!

— Тимур никогда не делал хорошие дела в расчёте на похвалу. Нужно, чтобы тайна была… Понимаете, тайна!

— Понимаю. Давай подкову… Тайны я вам хоть килограмм отыщу. «Кузнец, ты кузнец…» Мне от этих тайн некуда деваться. Ты давай вот что, ты приходи ко мне в пикет, будешь мне помогать.

— Будем преступников ловить?! — задохнулся Столбов. — И пистолет дадут?

— Будем следить за порядком! А оружие… «Кузнец, ты кузнец…» В зависимости от обстоятельств…

Утром следующего дня Панама. Столбов и Маша специально побежали смотреть, как выезжают лошади в новых подковах.

— И звук-то совсем другой, — сказала Маша.

— Конечно, — объяснял Панама, — подкова плотно сидит, вот и бряканья нет.

Разномастные кобылки, весело мотая чёлками, разбредались по городу, и ребятам капалось, что лошади украдкой им подмигивают.

— Литературы не будет! — ворвался в класс Сапогов. — Борода в школу не пришёл.

— Ура! — закричали мальчишки.

Панама вздрогнул. Он поймал испуганный взгляд Маши Угольковой и быстро пошёл к двери.

— А! — закричал Сапогов. — Сорваться хочешь! Не выйдет! — И он растопырил свои огромные ручищи.

— Пусти, — сказал Панама и голосу своему удивился. Голос был резкий и дрожал. — Пусти, говорю!

— Предъяви документы! — заорал Сапогов.

Но в этот момент получил такой толчок в грудь, что от неожиданности сел на пол. Когда он опомнился и выскочил в коридор, Панама был уже в учительской и дрожащими руками набирал помер телефона манежа.

— Алё! Кто это? Денис Платоныч, что с Борис Степанычем? Как разбился! Как разбился! В какой больнице? Да какие теперь занятия! Да как же он так… Вот беда-то… — приговаривал он, вешая трубку. И тут он увидел, что на него тревожно смотрят учителя, что были в комнате. — Борис Степаныч вчера на съёмках разбился! — сказал он, словно оправдываясь.

— На каких съёмках? Где?

Но Панама уже бежал в класс. У него было такое лицо, что Сапогов, ждавший его с мокрой тряпкой в руках, ошалело отступил.

— Вот беда-то, вот несчастье… — приговаривал Панама, запихивая книжки и тетрадки в портфель. — Борис Степаныч вчера на съёмках разбился, — ответил он на испуганный взгляд Маши, не знаю как. Денис Платоныч говорит, что крепко. Коня привели, всё седло поломано, оборваны стремена и подпруги в клочья! Побегу в больницу…

Но в больницу Панаму не пустили. Дежурный врач, заглянув в какие-то бумаги, сурово спросил:

— Это что, твой отец?

— Учитель. Учитель мой. Что с ним?

— Перелом рёбер, перелом лучевых костей со смещением, но самое скверное: перелом коленного и голеностопного сустава. Вот, брат, скверно…

— Ногу отрежут? — похолодел Панама.

— Ногу не отрежут, но это будет уже не та нога. В лучшем случае двигательные функции восстановятся года через два-три. Это, повторяю, в лучшем случае.

— А в худшем?

— А в худшем — нога не будет сгибаться ни в колене, ни в щиколотке.

— Как же он ездить верхом будет, доктор?

Эх, малыш, сейчас вопрос в том, будет ли он без костылей ходить, а не то что ездить. Иди домой. Я тебя всё равно к нему не пущу — ему сейчас не до тебя.

— Доктор, вы ему передайте, чтобы он за Конуса не волновался. С ним будет всё в порядке, всё как следует…

— А что это за конус?

— Это его жеребец. Конь его. Борис Степаныч на нём… — Панама чуть было не сказал «ездил», но проглотил невесть откуда взявшийся в горло комок и сказал твёрдо: — Это его конь!

— Хорошо, я, как видишь, ни на конус, ни на цилиндр не претендую, ступай, малыш, домой. Всё, что мы можем, для твоего учителя мы сделаем.

Панама медленно вышел в больничный сад. Холодный ветер мёл по асфальту снег и пыль, свистел в кустах, что, как веники, торчали вдоль дорожки.

— Пономарёв! — Панама оглянулся. По дорожке, как-то вприскочку, шёл-торопился Денис Платонович. — Ну что там? У доктора был? — спросил он, задохнувшись от быстрой ходьбы.

Панама рассказал.

— Вот несчастье! — Денис Платонович рухнул на скамейку. — Такой спортсмен, такой мастер, а человек какой! Умный, интеллигентный, образованный, добрый… Боже мой! Боже мой! Ведь он и разбился-то, коня спасая. Мне сейчас ребята рассказали. Кони стрельбы испугались — понесли. Всадники бы справились, но места нет, понимаешь, места нет… Забор там, какой-то каменный, и овраг за забором. Забор невысокий, кони и нацелились через него прыгать, а он не только первому коню прыгнуть не дал, а и его-то спас: как-то так развернулся да сам с коня об стену, да через забор, да в овраг… А кони все целы, все… — Денис Платонович гордо глянул на Панаму.

— Лучше бы кони пропали, чем Борис Степаныч! — зло сказал он.

— Да что ты говоришь! — всплеснул руками старый тренер. — Ну-ка сядь. Вот что я тебе скажу. Жизнь человека, конечно, дороже жизни коня. Когда болен человек, — конь спасает его ценою жизни. Но когда конь в опасности, его любой ценой спасает человек! Если это не так, человек перестаёт быть человеком! Ты понял меня, мальчик?

• Предыдущая
• 12/15
• Следующая