Специалист технической поддержки 5 (СИ) - Якубович Александр - Страница 3

Не было никаких судов, слушаний и заседаний, только решение об изменении меры пресечения в связи с переквалификацией моего дела из самообороны в массовое убийство с применением огнестрельного оружия, бумагу о которой ткнули мне в лицо на пару секунд. Ну и дальше по мелочи, в это я уже не вникал. Командир бригады спецназа, которая занималась моим задержанием, коротко пояснил мне мои права — коих у меня почти не было, кроме права дышать — а после объяснил правила поведения, которые подозрительно сильно походили на тот же куцый список. Мне разрешалось сидеть, опустив голову, и при этом не делать резких движений.

Не геройствуя, я в точности исполнял все, что от меня требовали силовики. Качать права у этих бравых парней бессмысленно — быстро получишь ботинком по ребрам или в живот, а потом скажут, что так и было. Так что я сидел и старался иногда чуть-чуть двигать плечами, которые довольно быстро стали затекать из-за неудобной позы. Наручников на мне не было — со знанием дела мне зафиксировали запястья несколькими стяжками, это было и быстрее, и дешевле — после чего повезли прямиком в центр временного содержания как особо опасного преступника.

Еще почти полтора часа я прождал в небольшой комнатушке, пока на меня заведут все необходимые документы, после чего двое охранников провели меня в небольшую комнат для досмотра и описи личных вещей. Эти ребята уже не были так аккуратны, как парни из спецуры, и подталкивали меня в спину дубинками, а один из них отпустил несколько замечаний касательно моей одежды.

— Смотри, какой цыпленок, — бросил мужчина, — дорогие шмотки.

— Так китайская паль, — задумчиво протянул второй, вталкивая меня в комнатушку для досмотра.

— Не, нитки не торчат. Я в этом разбираюсь.

— Посмотрим. Так! Мордой в стену упрись!

Меня воткнули лицом в бетон, и с этого момента в полной мере началось мое пребывание в этом сомнительном в плане комфорта заведении.

Уже к обеду меня окончательно пропустили через машину центра содержания, выдали казенную робу, шлёпки и белье, и определили в одну из общих камер.

Как я узнал позже, Южная Корея хоть и могла похвастаться низким уровнем преступности на сто тысяч населения, но тюрьмы и вот такие центры все равно были переполнены примерно на двадцать процентов. Где-то ситуация была хуже, где-то — лучше. Мне не слишком повезло. В Сеуле было много приезжих, иностранцев и просто неблагополучных районов, так что пустующих коек ни в вот таких центрах, ни в тюрьмах не наблюдалось. Да и по своей организации они отличались от тех СИЗО, которые я знал.

По сути, южнокорейский центр временного содержания был тюрьмой в миниатюре. Тут был похожий распорядок, общие камеры, штрафной изолятор и обязательные трудовые часы. Вся суть корейской судебной системы — что на юге, что у меня на родине, на севере — строилась вокруг идеи о том, что человек должен отработать свое преступление реальным физическим трудом. Этим корейская система правосудия резко отличалась от системы стран запада, где тюрьма была более местом изоляции неблагополучного элемента от общества, чем способом для этого самого общества извлечь из преступления хоть какую-то выгоду. Дома эту систему называли «путем исправления», а зоны — трудовыми лагерями, на юге церемонились меньше и прямо говорили о каторжных работах, соответствующая терминология была закреплена даже в уголовном кодексе Южной Кореи.

ЦВС же был по своей сути «тюремным предбанником», в котором будущих заключенных — а если ты попал сюда, то вряд ли получишь оправдательный приговор — готовили к реальному труду на благо общества и государства уже в стенах тюрьмы. Тех, кто не имел никакой профессии или навыков, заставляли учиться, других — осваивать смежные тюремные профессии. Традиционно в тюрьмах шили рабочую одежду и обувь, в том числе выполняя заказ для армии и правительственных служб, изготавливали простые изделия из дерева. Для каторжных работ были лесоповалы и пилорамы, карьерные и дорожные работы, а также прочий тяжкий физический труд.

К тяжелому физическому труду у меня было однозначное отношение — это не про меня и не для меня. Для этих дел я не вышел здоровьем даже по меркам родного севера, а мое слабое зрение рисковало вообще меня покинуть, если буду слишком перенапрягаться. Так что как только речь зашла о работах, я сразу же понадеялся, что это будет что-нибудь связанное со швейным производством.

В камере, рассчитанной на восемь человек, кроме меня было еще десять сидельцев. Откровенно криминальных рож я не заметил — обычные мужчины в возрасте от двадцати до пятидесяти лет. Большинство — со сбитыми и неухоженными руками и кривыми пальцами от постоянной тяжелой работы, по одутловатым нездоровым лицам некоторых можно было судить о проблемах с выпивкой.

Никто не устраивал мне никаких вопросов и проверок, ведь что взять с человека, который только попал в центр? У меня не было пока личных вещей и передач, я даже толком не знал распорядок, так что мне просто нехотя выделили место у стены.

Никаких коек или особой мебели, кроме четырех косых тумбочек, в камере не было. Спали прямо на полу, постелив матрасы, на них же и сидели днем. Помещение было тесным, под потолком непрерывно светили рыжие лампы, а единственное узкое окошко в стене едва-едва пропускало дневной свет.

И в этом месте мне предстояло провести непонятно сколько времени.

— Совсем сдурело начальство, — протянул один из мужиков, поглядывая в мою сторону. — Эй, новенький! Ты к нам откуда? Сразу с воли?

— Ну да, — ответил я, глядя на мужчину.

— Дебилы, — выплюнул мужик, покачав головой. — Не болеешь хоть?

— Утром был здоровый, — ответил я.

В целом, ситуация в заведении была на самом деле тяжелая. По всем правилам, которые я знал, меня должны были продержать хоть бы сутки или двое в изоляторе, а только потом распределить в камеру, убедившись, что я хотя бы не болен. Но ни нормального медосмотра, ни изоляции не было — сразу запихнули в общую камеру.

В течение дня я выяснил, что в местном СИЗО творится полный бардак. Половина моих соседей, как и я сам, только ждали суда и еще не являлись осужденным, вторую половину уже приговорили к различным срокам, но так и не этапировали на конечное место отбытия наказания. Один из мужчин, по имени Ким Чон, вообще сидел в центре уже второй месяц после суда, ожидая перевода в тюрьму. Почему его мариновали столько времени — неясно, ему вообще казалось, что про него забыли и тут он останется навсегда.

Я старался много не болтать. Прическу я зачесал вперед, чтобы выглядеть обычно, еще перед досмотром, вещи у меня забрали, так что единственное, что выдавало во мне не слишком криминального человека — чистые и довольно аккуратные руки. Хотя едва заслышав мой говор, те, кто постарше, с пониманием покачали головой. Северяне часто попадали во всякие истории, связанные с мошенничеством, и в итоге оказывались за решеткой. Процент преступников-первоходов среди северокорейцев был довольно высок, причем ввязывались мои соотечественники в криминал не потому, что поголовно были плохими людьми, скорее наоборот. Они были слишком доверчивыми и падкими на всякие «блестяшки» капиталистического мира, и от этого неприспособленными к жизни на юге.

Обед я пропустил во время досмотра и оформления, так что до самого вечера просидел голодный. Когда же пришло время ужина, в камеру закинули двенадцать мисок, содержимое которых резко напомнило мне о родине. На дне неглубоких плошек лежало грамм двести смеси риса с вареной кукурузой, без каких либо соусов, кимчи или других закусок. По правилам на каждого заключенного было положено шестьсот граммов подобной смеси в сутки — то есть кормили совсем слабо. Работающим на производствах, которые были только в тюрьмах, полагалось семьсот граммов — поэтому так и нервничал мой сокамерник, которого не могли этапировать уже два месяца — все остальное нужно было покупать в местном магазине, где цены кусались, а выбор был крайне невелик. Мясо или рыбу же выдавали только по праздникам, так что о разнообразном питании можно было забыть. В каждой миске торчало по небольшой алюминиевой ложке — все они сдавались под счет вместе с посудой после еды.