Главная роль 6 (СИ) - Смолин Павел - Страница 4

— Выходит, не свою я отныне жизнь живу, а у тебя подворовываю.

— Глупости, — улыбнулся я. — Крови в человеке пять литров, я отдал тебе половину литра. Она — восстановится, а отец — нет.

— Не шути со смертью! — страшными глазами, с не менее страшным оскалом прошипел на меня Император. — Господь срок отмеряет, и не тебе с ним спорить!

— Не с ним, но от его имени, — поправил я.

— Чужое-то мне зачем? — всхлипнул царь, откинувшись на пропотевшую подушку и мокрыми глазами уставившись в потолок. — От своего-то устал мочи нет! Каково мне вот так, — окинул рукой искалеченное вместилище. — Подумал? Шевелиться не могу, дышать полной грудью не могу, даже посрать не могу сам! Отпусти меня, Гриша, не мучай.

Совесть отвесила мне оглушительную оплеуху, в голове всплыли сотни фильмов о том, что если пытаться обмануть смерть, никогда ничего хорошего не выходит.

— Прости, старый медведь, — опустил я глаза. — Прошу тебя — позволь попрятаться в твоей тени еще немного.

Александр шумно сглотнул, закрыл глаза запястьем и тихо заплакал.

Филера Федьку с того памятного вечера, когда он имел честь лично доложить полковнику Курпатову об опасном разговоре Гинцбурга с его зятем словно стремительный водоворот затянул. Сначала — двухмесячная подготовка в Москве с зачислением в «Избу», затем, со ста рублями в кармане и адресом, на корабль до Америки. Там Федька прожил три месяца, если не считать время в пути — как и было велено, он прибыл в глухомань: штат Мэн. Там Федьке сделали документы американского гражданина, поддельные рекомендательные письма, и пристроили в дом местного мэра слугой. Совсем не тот уровень сервиса, что дома или в Европе, но научиться себя правильно вести и потренировать акцент Федор смог.

И только-только вдруг обретший зарубежную карьеру филёр уверился в своей пожизненной командировке и начал подбивать клинья к налившейся аки яблочко, доставляющей по утрам молоко дочери фермера Джона, как ему было велено отдать господину мэру письмо от несуществующей тетушки, которая-де на последнем издыхании и хочет завещать единственному племяннику рухлядь на окраинах Лондона.

Погрустил мэр — слуга-то толковый, без него уже как без рук! — и отпустил Федю с пространным рекомендательным письмом и поразительно щедрой для американского чинуши премией. Новому назначению филёр был рад — кроме фермерских дочек в этой глухомани ничего интересного, то ли дело главный город планеты — Лондон! Задания, надо полагать, тоже станут поинтереснее — Федор знал цену своим умениям, и в доме хозяина захолустья откровенно задыхался от нереализованного потенциала.

Стоя на палубе прибывающего к британской метрополии корабля, Федор смотрел на город и дышал на озябшие ладони. Раскинувшись от горизонта до горизонта своей коптящей мириадами труб тушей, столица могучей империи словно решила уничтожить всё, способное внушить хоть толику мысли о жизни: лишь тощие воробьи да голуби, опасливо косясь на крыс, пытались найти что-то съедобное в заполненных помоями грязных переулках. Воняющий гарью и нечистотами воздух, однако, Феде понравился — к промышленным ароматам примешивалась отчетливая нотка опасности и приключений.

Жизнь тем не менее внесла коррективы — прямо с корабля Федора протащил по нужным конторам хмурый незнакомый соотечественник, кроме пароля-отзыва и словом-то не обмолвившийся. Так филер получил в собственность наполненную пауками, клопами и плесенью конуру на окраинах Лондона и подданство Британской Империи. Дальше было рекрутинговое агентство и строгий отбор, который «связной» очень советовал филеру не провалить. Получилось — теперь Федор работал слугой широкого профиля в гостинице «Лэндхэм». Работал долго — до середины мая, от ощущения собственной бесполезности и скуки уже подумывая начать прикладываться к дешевому бурбону, но двадцать третьего мая в холл гостиницы, где дежурил почти повысившийся до администратора благодаря усердию Федя, вошел «связной».

Вручив филеру тяжеленный ящик, «связной» велел ему отнести обозначенное «хрупким» оборудование в соседствующий с люксом номер два номер и прислонить трубками к стене в соответствии с инструкцией. Самому Федору было велено слушать ушами живыми, привычной слуховой трубкой и не стесняться записывать беседу, которая развернется в люксе с девяти вечера до полуночи.

Наконец-то настоящая работа! Повидал Федор постояльцев, которые останавливаются в люксах — сплошь богачи с бакенбардами в сажень! Непростая будет беседа! Такая, что окупит потраченные на протирание пыли полгода!

Ящик пронести удалось легко — мало ли что там слуги по коридорам на тележках катают. Остаться в номере получилось еще легче — ночевки на шелковых простынях лакшери-номеров слугами практиковалось часто и охотно. Аккуратно сняв крышку, Федор узрел сияющий в свете ламп полированной бронзой прибор, в инструкции названный «фонографом». Название знакомо — еще в Москве, на учебе, работу фонографа демонстрировали. Модель, однако, отличалась и выглядела, на взгляд филера, как очень тонкая, штучная, выполненная в одиночку настоящим Кулибиным, работа. Стараясь лишний раз не дышать на чудо техники, Федя как было велено расположил трубки у стены и принялся ждать девяти вечера, не забывая, впрочем, слушать тишину по ту сторону стены чисто из чувства долга — а ну как пораньше включить надо будет?

Информация оказалась верной — ровно в девять слуховая трубка донесла до жадного филерского уха хлопки дверей, шаги, и становящиеся по мере приближения господ к нужной стене разговоры. Кнопка нежно щелкнула, Федор свободной рукой взялся за небольшой рычажок сбоку и беззвучно начал крутить его, аккуратно отсчитывая один оборот в десять секунд, параллельно запоминая особенности голосов и слова уважаемых господ.

— Старого мопса давно не видели — либо он сдох, либо на последнем издыхании.

— Полагаете, стоит начать действовать сейчас, лорд Ротшильд?

— Безусловно! Мопсёнок играет так, словно за ним стоит кто-то очень мудрый, но нужно смотреть правде в глаза — судьба послала нам сильного противника. Он купил лояльность одних, а другие слишком напуганы, чтобы дергаться — все помнят, сколько странных смертей случилось с теми, кто мешал мопсёнку…

Пол словно ушел из-под филёрской задницы, дыхание стало почти неслышимым, и только пропотевшая рука вертела ручку фонографа, как механизм отмеряя оборот в десять секунд. Полгода протирания пыли? Ха! Да за такое Федор был готов сутками долбить руду в промозглой шахте до конца своих дней!

Я уже даже и не удивляюсь тому, что после молебна ранним утром распогодилось, и теплое весеннее солнышко принялось играть бликами в оставшихся на нежной, едва успевшей распуститься зелени, каплях. Еще до молебна Александр и я успели поговорить с духовником, и он, не будь дурак, Императора заверил в том, что никаких грехов мы на душу не взяли — отец и сын — это одна плоть и кровь, а значит поделиться и тем, и другим не зазорно. «Переливание» жизни из одного сосуда в другой с последующим списанием драгоценных дней для «донора» вообще суть колдунство и еретические ритуалы — с ними я очевидно несовместим, а потому продлеваю жизнь Александра без урона самому себе, чисто Божьей волей, проводником которой я считаюсь.

Словом — духовник и молебен смогли вырвать Императора из глубокой депрессии и обратить его лицом к свету. Отчасти — в прямом смысле: сейчас мы находимся в саду, я сижу за столом и копаюсь в интереснейших бумагах (не пропадать же драгоценному времени зря), а Александр в своем кресле с улыбкой гладит своего любимого коня по морде и кормит его яблоками.

— Так-то оно и хорошо, — рассуждал Император. — Внука на руках подержать успею.

— Правильно, — поддакнул я.

— Тебя прикрыть, — продолжил он.

— Это еще правильнее, — одобрил я и это.

Смущенно кхекнув, Александр тихо извинился:

— Прости за тот день. Ну, когда Лешка… — замолчал.