Золотой воскресник - Москвина Марина Львовна - Страница 39

В ответ мне показали толстый том Андрея Платонова, замотанный в целлофан и припечатанный уведомлением насчет нецензурной брани, где собраны письма, фотографии, тексты классика, а также научные исследования его творчества.

– Одно только слово, – пожаловалась редактор, – единственное!!! На букву “п”!

– Но зато какое! – воскликнул Лёня, услышав от меня эту историю.

Перед Новым годом лил дождь, а ночью обещали мороз. Я беспокоилась, как Лев с Люсей до нас доберутся, говорю: давайте мы сами к вам придем.

– Нет-нет, – сказала Люся, поскольку это предполагало большую суету. – В крайнем случае, – она элегантно добавила, – мы сможем доползти по-пластунски.

– Ну это обратно, а туда? – спросил Лёня.

Договариваемся встретиться в метро с менеджером Настей из фонда IQ, чтобы передать ей сумку моих книг на аукцион “Детям Беслана” в качестве сета.

– Я буду в полосатом шарфе, в рыжих башмаках, бушлате с золотыми пуговицами, а в руке – сумка книг, на которой латинскими буквами написано МЕДИАСОЮЗ.

– А я просто девочка невысокая, – сказала она.

Узнала ее я – сразу подошла и сказала:

– Вы так точно описали себя, что не узнать – невозможно.

Лёня мне сопереживает с моим историческим романом о Гражданской войне, снабжает мемуарами – то генерала Краснова, то Врангеля, то Колчака. Такие это все благородные, образованные люди, профессионалы, в ужасе взиравшие на развал армии, гульбу офицеров, мародерство, спекуляцию. Но главный герой у меня – большевик, и к тому же собственный дед! Короче, к Врангелю явился один сумасброд и предложил ему компас собственного изобретения. Нажмешь на кнопку, а стрелка раз – и укажет, кто перед тобой: кадет, эсер или большевик. Врангель его послал, тогда инженер передал свое изобретение моему герою. Тот взял…

– …чтобы показать Будённому, – подхватывает Лёня. – “Вот компас, возьмите, Семён Михайлович, с ним вы безошибочно определите – кто есть кто!” А Будённый: “Да что я, не вижу – кто белый офицер, кто вольный казак, а кто тут… большевистская сволочь?”

Пишу рекомендации в Федеральную программу поддержки издания книг, по большей части своим ученикам – и учителям.

– Пишет-пишет, восхваляет, – сочувствует мне Лёня. – Одних никто не знает, других уже все забыли.

Некоторое время я работала редактором в издательстве “Прогресс”. Заведующей редакцией у нас была настоящая черноглазая гречанка, очень колоритная, Мария Игнатьевна Хасхачик. Она изъяснялась высоким слогом древнегреческих трагедий и с огромным пафосом предавала анафеме своих подчиненных, причем по самым прозаическим поводам.

– Я вас проклинаю! – сверкая очами, заявляла Мария Игнатьевна, когда ее что-то не устраивало в работе нашего коллектива.

Яков Аким:

– Мы были в Большом театре на балете “Кармен” и после спектакля зашли за кулисы – поздравить Майю Плисецкую. Майя подняла ногу, указала на причинное место и сказала: “У меня здесь мозоль”.

Уезжая в дальние страны, в теплые края, Дина Рубина привезла ко мне домой в авоське голову негра из терракоты в натуральную величину, фрагмент скульптуры Родена. Мы водрузили ее на шкаф, и два десятка лет африканец Саймон приветливо парил надо мной и обозревал с высоты окрестности. Когда Дина вернулась на два года из Иерусалима в Москву, я ей притащила – в той же авоське – эту голову на побывку. В доме гостила приятельница.

– Всю ночь за стенкой я слышала незатихающие шаги, – рассказывала потом Дина, – а утром на кухню выскакивает моя гостья, всклокоченная, чуть не плача, и говорит: “Умоляю! Заберите от меня эту ужасную башку!!! Ночь напролет она глядела на меня не мигая. Я не сомкнула глаз! Сначала я отвернула ее лицом к стенке. Потом накрыла одеялом. Но ощущение, что я в комнате не одна, не покидало меня ни на миг!!!”

Я забрала у них Саймона, и он опять воспарил надо мной и уж отныне пребудет у меня на шкафу до тех пор, пока светит Солнце и крутится Земля.

В метро подъезжает поезд, а там пассажиры – в черном, мрачные, угрюмые.

Я говорю Лёне:

– Давай подождем следующего?

– А ты что думаешь? – он говорит. – Следующий приедет – там все будут в желтом и оранжевом?

Захожу в ЦДЛ и показываю удостоверение охраннику. Он молча на меня посмотрел и пропустил. Дома я обнаружила, что это был постоянный пропуск на территорию Ваганьковского колумбария. С печатью “Ритуальное обслуживание Ваганьковского кладбища”.

Из интернета:

“Всем известно, что самый оптимистичный человек на земле – это Марина Москвина. И каждая ее последующая книга обрастает все новыми и новыми историями…”

“…Или очень хорошо забытыми старыми…” – добавил кто-то.

Гуляю в Ботаническом саду, весна, сакуры цветут, распевают птицы, по тропинке движется благообразный мужчина – и он говорит по мобильному телефону очень въедливо:

– Разница в том, что тебе она стоит поперек горла, а мне она поперек горла не стоит!

Идем мы как-то по Бронной. Даур махнул в сторону площади Пушкина и сказал:

– Вон там могло бы быть и море.

– Как тот, кто прыгает в пропасть, чтобы не упасть в нее… – начинал Даур.

– Все эзопствуешь? – спрашивала Татьяна Бек.

Сергей Бархин позвонил поздравить с наступающим Новым годом. Я стала ему говорить о своей любви, желать счастья.

– Теперь уже, в старости, – он сказал, – понимаешь: главное – чтобы с близкими все было нормально, ну и спокойствие какое-то душевное…

– Да, – согласилась я, – в старости уже лучше думать не о счастье, а… о блаженстве!

Он замолчал.

– Ты не согласен?

– Нет, я просто записываю то, что ты сказала, я сейчас пишу книгу “Заветы” – ну не “Заветы”, а “Заветки” – в этих записях, может, не так много мудрости, а скорее, память о тех людях и о том моменте. Ну, – сказал Сергей Михайлович, – желаю тебе скромных успехов в литературе. А Лёне больших успехов в искусстве.

– Ой, в день моего шестидесятипятилетия, – говорит моя сестра Алла, – открываю глаза, и вся липа передо мной… увешана розами. Я онемела. Оказывается, кто-то выкинул старый букет и еще обновил к обеду – то были только пурпурные, а теперь белые появились. Я стала скандал затевать снизу вверх, потом унялась, потому что их унесло пургой. Зато моя соседка Оля мне два раза дарила букет роз. Сказала – первый был недостаточно свеж, а этот в самый раз. Она работает в ЦДЛ, вчера там прощались с Людмилой Гурченко, и, видимо, у нее осталось от прощальной панихиды…

“Маринка! – пишет Дина. – Я достаю крутобедрую гитару из чехла, посланного Лёнечкой, и пою вам обоим серенаду! Начинается, черт побери, плач гитары! Разбивается, черт побери, чаша утра! (Далее – непрерывный и ничем неостановимый стук кастаньет.)

Да, на фотографиях мы – довольно роскошные, хотя и несколько обветшалые сеньоры (я сейчас пишу походные записки про Испанию, не удивляйся моим аллюзиям).

Особенно прекрасна твоя фотография в Яффо, когда ты стоишь на берегу, великих дум полна, а солнце садится, и кажется, что вот сейчас тут неподалеку вынырнут галеры Наполеона (он здесь был), финикийских купцов, Персея и прочей шушеры.

Все они здесь были, Маринка, а мы были и есть! И в этом наше преимущество на данном конкретном отрезке истории…”

В свое время я сняла пять документальных фильмов на три вечные темы: о болезни, старости и смерти. Иногда их показывали по телевизору, но никогда – в прайм-тайм.