Золотой воскресник - Москвина Марина Львовна - Страница 27

К столетию Хармса Андрей Бильжо решил проиллюстрировать его книгу. Работал с большим подъемом, закончил, звонит мне и – упавшим голосом:

– Я нарисовал Хармса…

По тону я поняла, что речь пойдет о Глоцере. И точно.

– Владимир Иосифович был все время рядом, поддерживал, подбадривал меня. Но, видимо, я уже “психиатр на пенсии”, – говорит Бильжо, – думал, что это милый интеллигентный человек, а он оказался страшный спрут. Высчитал себе громадный процент, предупредил, что будет лично контролировать накладные. Я говорю: “Вы так любите Хармса, давайте издадим его бесплатно? Ведь я же ничего не беру!” А он такой подкованный, стал мне угрожать… Мы его чуть ли уже не хотели… Поверь! – воскликнул Андрей. – Все худшее, что есть в еврейском народе, – это Владимир Иосифович Глоцер! Кстати, вышло второе издание Марины Малич-Дурново. На этот раз ее имя – мелко, его – крупно, а про Лёню вообще почти не упоминается!

Тогда Андрей сам решил ему заплатить эту кучу денег – только чтобы книга вышла и его работа не пропала даром. Или надо ждать одиннадцать лет. Из-за Глоцера, например, одиннадцать лет нельзя было издавать Введенского. Потому что раньше было – пятьдесят лет со смерти автора нельзя издавать, а сейчас – семьдесят…

– Я к Паше Астахову, в его адвокатскую контору, – рассказывает Бильжо. – Какие юристы головы ломали, ничего не могли придумать. И вдруг кто-то обнаруживает маленькую строчку: если пятьдесят лет прошло со смерти автора до введения закона о семидесяти, то его можно печатать по закону о пятидесяти. “Все, – сказал Астахов, – выкидывай его предисловие, ничего ему не авай, ничего не говори, неси в типографию!” …Наверняка Глоцер знал, что он не в своем праве! – сказал Бильжо, и я услышала в его голосе нотки восхищения. – Но блефовал. Да как артистично! Так что – приглашаю вас с Лёней на презентацию! – радостно заключил Андрей.

Марина Бородицкая:

– Я тут ходила в поликлинику на УЗИ малого таза. А там же пить надо много перед этим – все напились воды дистиллированной, сидят, маются, и на столике лежат какие-то книжки, журналы, а сверху – что я вижу? “Моя собака любит джаз”! Потрепанная, зачитанная. Поверишь ли?! – воскликнула Маринка. – Я встретилась с ней как со старым другом среди всего этого враждебного и жестокого мира!..

– В 90-е годы в доме отдыха в Звенигороде на Восьмое марта в подарок от мэрии был организован мужской стриптиз, – рассказывает Ольга Теслер. – Красивые накачанные мужчины сначала танцевали в кожаных трусах, потом трусы скинули, но осталась шелковая завеса. Все было сдержанно, без пошлости, среди белых танцоров – один негр. Потом они спустились в зал и разошлись по столикам. Их можно было обнимать, погладить, но ко мне никто не подошел: я сидела – такая цветущая – с двумя мужиками.

– А они пошли к старым женщинам и одиноким вдовам? – спросил Лёня.

– Марина Львовна? Это всего лишь Глоцер. Простите, я вас, наверно, отрываю от работы?

– Ну что вы! – говорю. – Какая может быть работа? Конец весны, начало лета…

– Да, за мартом идет апрель, за апрелем май, а за маем, Марина Львовна, следует июнь. Может быть, вы мне сообщите, что за понедельником сразу наступает вторник? Получится весьма содержательный разговор. Но поскольку я дружу не с вами, а с вашим мужем, позовите его, пожалуйста, к телефону…

На круглом столе в Нижнем Новгороде обсуждался вопрос: чем отличаются “креаклы” от остального народа.

– Тем, что мы люди избранные, – сказал поэт Ефим Бершин.

– Фима, тут не все евреи… – кто-то деликатно заметил.

Писательница Лена Черникова:

– Марин, ваши рассказы источают свет! Приходите ко мне в “Библиоглобус” – “Клуб Елены Черниковой” – выступить: ну там стишок прочитать, небольшой, не больше шестидесяти секунд. Только никаких авторских речей… Придете двадцать шестого?

Художники Шабуров и Мизин явились на выставку и принесли свои головы в банках.

– Как они это сделали? – я спрашиваю изумленно.

– Отрезали себе головы, положили в банки и принесли, – ответил Лёня. – Им лишь бы впечатление произвести.

Режиссер Михаил Левитин позвал к себе в театр Якова Акима на пьесу “Леокадия и десять бесстыдных сцен”.

– Весь спектакль я сидел как в воду опущенный, – пожаловался мне Яков Лазаревич. – Хотя рядом со мной сидел Жванецкий. Казалось бы!..

– В Норвегии, – рассказывает наш Серёжа, – повсюду чисто, безлюдно. За все время только одного мужика в городе встретили. Потом смотрим – еще один идет. А это он же!

Отец мой Лев простудился и стал бояться открывать холодильник.

Я туда заглянула: ну мало ли? Холодильник отечественный – меры не знает, может, такой там ударил мороз – русская зимушка-зима. Откроешь – оттуда метет метель, ветер с Арктики ледяной, завыванье вьюги… В общем, на всякий случай велела Льву, прежде чем котлеты доставать, – надевать шапку с шубой и теплые варежки.

– В Норвегии, – рассказывает Серёжа, – очень красивые, пустые лютеранские церкви: без крестов, предельно простые современные линии. Никто ничего не бубнит, абсолютная тишина, и свечи горят. Наконец Люся не выдержала, вошла в церковь и очень громко сказала: “Господи! Дай здоровья моей Мариночке! Пусть мой Серёженька…” Несколько людей в испуге оглянулись. А она: “Пошли моим детям…”

Глоцера вызвали в школу на педсовет.

– Я вам на съедение своего сына не отдам! – сразу сказал Владимир Иосифович, войдя в учительскую.

– У него очень плохие способности по географии! – пошла в наступление преподавательница.

– Нет, лучше скажите мне, – парировал Глоцер, – как вы, женщина, человек еврейского происхождения, заслужили прозвище Гитлер?!

Российские писатели собрались во Франкфурт на книжную ярмарку, сидят в Домодедове – восемь часов ждут самолета. Пожилые люди, можно сказать аксакалы: в зале ожидания запахло валокордином.

Анатолий Приставкин, человек трудной судьбы, председатель первой общероссийской комиссии по вопросам помилования, оплот международного движения за отмену смертной казни, звонит в оргкомитет – выяснить, в чем дело. Молодой бодрый голос ответил Анатолию Игнатьевичу:

– А что вы хотите? Писатели должны знать жизнь!

На ярмарке на стендах разных стран горят огни, повсюду иллюминация. А на российских – как-то без огонька.

– У нас другие задачи, – сказал Эдуард Успенский. – Нам главное… взлететь.

По книжной ярмарке идет Дмитрий Быков – на животе у него растянутое лицо Че Гевары. Увидел Илью Кормильцева и запел:

– Я хочу быть с тобой!!!

Писатель Алан Черчесов возвращался в отель с ярмарки – “улицей красных фонарей”. К нему приблизился очень ласковый мужчина и настойчиво звал посетить их бордель, аргументируя тем, что, если тот не пойдет, его, бедолагу, лишат премиальных.

– Я вам сочувствую, – ответил Алан, – но я очень устал.

– Так у нас есть кровать!..

– Я не сомневаюсь. Но моя кровать – там – проплачена, а ваша – тут – еще нет.

На завтраке жена – Юрию Мамлееву:

– Не хмурь брови!

На книжной ярмарке в Праге Андрей Битов участвует в круглом столе.

Вдруг какая-то суматоха, в русском павильоне появляется президент Чехии со свитой, фотокоры, вспышки, телохранители… Кто-то хватает книгу Битова, зовут Андрея Георгиевича, он выходит, его представляют президенту, просят сделать дарственную надпись. Битов берет ручку, открывает книгу и спрашивает Вацлава Клауса: