Физрук-10: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 2

— Э-э, постойте… — бормочет он, — а где наш доблестный официант?

— Не знаю, отстал, наверное… — отзывается на это, бестолково вертя головой, художник. — Эй, шурин! Ты где!

На фоне немолчного гула, его голос звучит излишне резко.

— Да не ори ты!.. — шипит на него Философ. — Не отстал он… Дальше пошел, Сынишку своего искать.

— И твою дочку, — кивает Головкин. — Всегда был героем…

— Ладно, хрен с ним! — со злостью говорит Философ. — Пусть милиция ищет этого хромого дурака…

— Ба, вот так сюрприз! — раздается голос Лаара, который, оказывается, стоит возле пролома в ограде. Вид у него по-прежнему потрепанный, но он держится с привычной наглецой. — Никак уж не ожидал, санврач, тебя здесь увидеть! Да еще с приятелями.

— Привет! — хмуро отзывается, на минуту очнувшийся от бреда Полоротов. — Ты-то как здесь очутился?

— Прилетел! — хмыкает спортсмен. — Да вот только осточертела мне здешняя помойка… Тот же Болотный остров, только хуже…

— Кайман? Очень, кстати… — снова впадая в транс, бормочет санитарный врач. — А ну, веди к своим насекомым хозяевам!

— Да ты рехнулся, Полорот⁈ — орет Лаар.

— Не обращайте внимания, — произносит Тельма, которую Философ снова ставит на ноги. — Это у него глюки от температуры.

Полоротов вдруг отталкивает богатыря-художника и поднимает пистолет, о котором все уже успели забыть.

— Я кому сказал! — рычит он. — Ступай вперед!

— Стоп-стоп-стоп! — кричит Философ, становясь между ним и Лааром. — Да уймись ты, санврач вонючий!

— Товарищ философ, не мешайте мне исполнять служебный долг!

— Рехнулся! Какой долг? У тебя жар, тебе в больничку надо.

— Я при исполнении, — механическим голосом твердит Полоротов. — Буду стрелять!

— Да оставь ты их, Граф! — бурчит художник. — Пусть сами разбираются.

— На счет три — стреляю… — цедит санврач. — Раз, два…

Философ пытается ногой выбить у него оружие и он бы сделал это, но вмешивается девушка. Она прыгает вперед, хватает его за рукав и резко дергает вбок. Раздается выстрел. Завотделом райкома по спорту отшатывается, но не падает, а обессилено прислоняется к плечу Головкина, который столбом торчит почти на линии стрельбы, видимо, парализованный страхом.

— Ну вот и рассчитались, философ… — бормочет Лаар и падает навзничь в грязь.

Тельма наклоняется над ним, щупает пульс. Затем медленно выпрямляется. Отчаянно мотает головой на вопросительный взгляд своего любовника.

— Ликвидировать преступника — мой прямой долг! — почти с гордостью сообщает, видимо, окончательно свихнувшийся Полоротов.

Философ, ни слова не говоря, с размаху бьет его по лицу. Потом еще раз и еще. То ли кайман, то ли оперативник КГБ, как ни странно, не сопротивляется, а когда Философ, тяжело дыша, опускает руку, поворачивается и уходит во мглу — в бурлящий, но холодный туманный котел, сверху, наверняка, похожий на белесого спрута, бесчисленные щупальца которого, удлиняясь, протягиваются все дальше и дальше и не видно силы, которая могла бы их остановить.

Третьяковский умолкает, наполняет стакан вином и опустошает его до дна.

— Что, так и убил? — спросил я.

— Да, — кивнул он. — Дальше началась обычная в таких случаях детективная шелуха. Милиция, допросы, протоколы. С меня отобрали подписку о невыезде, не потому, что я попал под подозрение, а — до выяснения обстоятельств. Головкин струсил и слышать не хотел о повторной вылазке на территорию бывшего военного объекта, но у нас с Тельмой выбора не было. Детей нужно было отыскать. Едва нас с ней отпустили из отделения, мы тут же кинулись в гостиницу, где переоделись в сухое, а главное — надели резиновые сапоги, выпили, захватили спиртное и еду с собой и вернулись к месту событий. Уже давно рассвело, но в этом заколдованном месте словно выключили день. Часа три блуждали мы с Тельмой в вонючем болоте, в которое превратилась территория некогда оборонного предприятия, пока не вышли к гигантской котловине, больше всего похожей на древнегреческий театр или Колизей, вот только на каменных сиденьях для зрителей здесь могли бы сидеть великаны… Впрочем, здесь надо поподробнее…

Весь это «театр» словно накрыт хрустальным куполом, сплетенным из мириад стеклянных нитей, каждая толщиной в руку. Нити прикреплены к бетонным кольцам, которые образуют этот странный амфитеатр, причудливо переплетаясь друг с другом. Философ мучительно пытается вспомнить, где он видел такие и вдруг память услужливо подсовывает ему картинку из детства. Зима. Рождественская елка. Оконные стекла заросли инеем. Маленький Графуша достает из кармашка матросского костюмчика заветный пятак. Прислоняет его к горячим изразцам «голландки» и держит так, покуда терпят пальцы, а когда медный кругляш становится невыносимо горячим, бросается к окошку и прижимает монету к холодному стеклу. И морозные узоры с той стороны стекла начинают подтаивать.

Философ встряхивает головой, чтобы избавиться от наваждения. На самом деле ничего общего с морозными узорами у этой паутины нет, потому что она не застилает плоскую поверхность, а образует объемную фигуру — половинку параболоида. Впечатление праздника, которое создают эти узоры, сияя алмазными переливами, ложное. Точнее — лживое. Философ поднимает алюминиевую штангу, подобранную им еще у ограды и использованную для прощупывания дна на заболоченном участке, и стучит ею по одной из нитей. Подсознательно он ждет, что нить — вернее — толстенный жгут — отзовется хрустальным звоном, но раздается лишь смачное пошлепывание, словно штанга соприкасается с резиновым тросом.

Тельма тем временем осматривает купол сверху донизу и Философ поневоле следит за ее взглядом. На самом верху вся эта хитросплетенная конструкция источается, оставляя довольно вместительную дыру и над ней-то и раздается зловещее гудение и мерцает свет. Однако внимание девушки привлекает отнюдь не отверстие, а что-то, что располагается ниже. Она толкает своего спутника в плечо и показывает лучом фонарика на ряды утолщений, гроздьями свисающих с пологих стенок купола примерно на высоте двух десятков метров, если считать от самой нижней точки — то есть — арены амфитеатра.

Вглядевшись, Философ замечает, что эти, сотканные из паутины мешки, полупрозрачны, а внутри них просматриваются какие-то смутные силуэты. Нехорошее предчувствие сжимает сердце человека прожившего так долго и повидавшего столько, что хватило бы на полное собрание сочинений. Он отбирает у Тельмы фонарик и начинает карабкаться вверх по гигантской нижней ступени. Это не так-то легко сделать, потому что между ярусами нет никакого прохода. Для того, чтобы подняться, нужно вытянуться во весь рост, ухватиться пальцами за край ступени и, скребя мысками сапог по бетону, подтянуться хотя бы настолько, чтобы зацепиться локтями и втянуть свое не слишком легкое тело на следующий ярус. Философ понимает, что проще махнуть рукой на эти утолщения, которые напоминают мужские тестикулы, но он себе никогда не простит, если не рассмотрит, что там в них такое просвечивает?

— Помоги мне! — кричит снизу девушка, когда он втягивает себя на первую ступень.

Философ вынужден лечь на сырой бетон, вытянуть руку, ухватить Тельму за холодные скользкие пальцы и вытащить ее наверх. Когда она оказывается рядом, он решает, что проще будет подсаживать спутницу, чем каждый раз тащить ее за руку. До нижнего ряда «тестикул» остается еще три уровня. Когда девушка оказывается наверху, она изо всех сил пытается помочь мужчине вскарабкаться следом. Философу хотя и стыдно, но он испытывает облегчение от того, что Тельма пусть чуть-чуть, но берет часть нагрузки на себя. Так подсаживая и подтягивая друг дружку, они, наконец, оказываются под теми самыми утолщениями, к которым так стремились. Переведя дух, девушка снова включает фонарик и озаряет ближайший мешок.

— Не-ет! — раздается ее истошный вопль. — Не верю-ю!

Тельма начинает биться в истерике. Философ хватает, ее прижимает к себе, а сам всматривается в полупрозрачную оболочку ближайшего кокона. Теперь он видит, что «тестикулы» — это коконы с личинками инсектоморфов. Однако испуг девушки вызван не этим. А тем, что в них явно просматриваются человеческие силуэты. Точнее — младенческие. Мужчине они тоже мерещатся, но он быстро берет себя в руки, заставляя все пристальнее вглядываться в застывшие «лица» и скрюченные конечности. Он ведь знает, как легко люди-осы умеют обманывать зрение.