Санек 3 (СИ) - Седой Василий - Страница 3

О том, что произошло после того, как я потерял сознание от чиркнувшей по затылку пули, рассказал Прокофьевич. Он, оказывается, слышал и шум от работы двигателя самолёта, и начавшуюся чуть позже стрельбу. Ему стало интересно, что там вообще происходит, и он решил сходить посмотреть, что это может быть такое. Поскольку находился он в это время чуть ли не на самом верху горы, вокруг которой и происходили все эти события, с какого-то момента ему даже посчастливилось стать свидетелем посадки самолёта. Он увидел ее не во всех деталях, но застал достаточно, чтобы определиться, в каком направлении ему идти.

В некоторых случаях спускаться с горы гораздо сложнее, чем подниматься в гору. Вот это был как раз случай Прокопьевичаа, ему пришлось изрядно попетлять, прежде чем ему удалось добраться к нужному месту. Получилось так, что он из-за этих петляний чуть подзадержался и вышел не рядом с самолетом, а скорее ближе к стрелку, который сначала ранил меня, а потом и чуть не отправил на тот свет.

Влезать в чужую драку или нет — перед Прокофьевичем такой вопрос вообще не стоял, тем более что этого самого стрелка он узнал. Видел его среди заключённых, работающих в Красновишерске. Поэтому и пристрелил без сомнений, благо, что ему удалось подойти незамеченным достаточно быстро. Перестрелять оставшихся троих злодеев ему особого труда не составило, они были городские, поэтому шансов в противостоянии с опытным охотником у них не было никаких.

Пересказывать, как Прокофьевич нашел меня полуживым и перетащил мою тушку и кучу добра в свою пещеру, я не буду. Нелегко ему это было сделать, но в конце концов он справился, а потом ещё и выхаживал меня довольно продолжительное время. Я в долгу перед этим человеком, тут и говорить нечего, он спас меня от верной смерти, сначала отбив у бандитов, а потом ещё и вылечив все мои ранения.

Он видел, что с воздуха ведутся поиски пропавшего самолета, но даже не подумал подать им какой-либо знак. Ни к чему ему было показывать посторонним местоположение его жилья. По земле же пока в этих краях никто меня не искал, поэтому ему и не пришлось самостоятельно решать, говорить обо мне чужим людям или нет.

Отведенная Прокофьевичем неделя на моё восстановление пролетела как-то быстро. За это время я начал вставать с постели и даже пытался передвигаться самостоятельно, что пока было непросто. Если пока я лежал, голова не болела и чувствовал я себя хорошо, то, когда начинал ходить, от напряжения боль возвращалась, и я ничего не мог с этим поделать. Боль в раненом бедре на фоне головы казалась просто щекоткой. Я, конечно, вообще не специалист в подобных ранениях, но что-то мне подсказывает, что в данном случае может помочь только покой. Не зря же говорят, что время все лечит, в другом, конечно, контексте, но в моем случае эта фраза подходит, как нельзя лучше.

После ухода Прокофьевича у меня появилась уйма времени, чтобы подумать над своими дальнейшим действиями. А ещё я почему-то начал переживать за свою память, вдруг из-за этого ранения пропадет моя возможность вспоминать прошлую жизнь в мельчайших подробностях? Мне так хотелось попробовать что-нибудь вспомнить, находясь в необходимом для этого своеобразном трансе, но страшно было это делать, вдруг головная боль станет еще сильнее. В любом случае в присутствии Прокопьевича я не стал это делать, да и после его ухода тоже решился не сразу. Но на третий день одиночества я все же попробовал досконально вспомнить устройство механических вязальных машин, современных мне в прошлом мире, с которыми здесь, можно сказать, беда. Их тут попросту нет, во всяком случае я не видел. Нужного состояния мне удалось достичь без проблем, как, собственно, и вспомнить все в мельчайших подробностях, но последствия этого эксперимента мне вообще сильно не понравились. Голова в очередной раз разболелась не хуже, чем после прогулки, а из носа ручьем полилась кровь. Я, несмотря на эти неприятности, все равно был рад до невозможности, все-таки эта моя способность — вспомнить все, что захочу, дорогого стоит, и лишиться её я бы не хотел ни при каком раскладе.

После этого эксперимента я все свое время проводил главным образом в раздумьях. По всему выходило, что делать мне в Союзе сейчас нечего. А если учитывать начавшиеся козни разнообразных чиновников, то сидеть здесь и вообще становится опасно. Поэтому как выберусь отсюда, надо каким-то образом снова уматывать за границу. Всё-таки основная движуха сейчас там, поэтому мне и надо попасть туда как можно быстрее. В таких размышлениях время проходило незаметно, и я сам не заметил, как пролетело время, по окончании которого уже пора начинать волноваться. Ведь по моим подсчетам жить в одиночестве мне предстояло не дольше четырех дней, которые прошли, а здесь так никто и не появился.

Вернулся Прокофьевич с целой кучей гостей только через шесть дней, когда я уже действительно места себе не находил от переживаний, притом он был злой, как собака. Я с удивлением смотрел на толпу народа, ввалившуюся в пещеру, в которой мгновенно стало тесно, и не знал, плакать мне или смеяться.

Сначала, конечно, вошёл сам хозяин пещеры, который буркнул что-то типа «вот, привел». После чего отошёл в сторону от двери. Вторым буквально заскочил в пещеру дед, улыбающийся во всю ширь лица. Он сразу подошёл к моей постели, на которой я успел к этому моменту сесть, и сгреб меня в охапку. Конечно же, это надо было бы назвать объятиями, но то, как сделал это дед, скорее напоминало обращение с младенцем, которого спасают от падения с кровати. Он, прижимая меня к себе, что-то при этом пытался ворковать, но разобрать что-то в его речи не представлялось возможным. Да и отвлекся я в этот момент, глядя на то, как два нквдшника на импровизированных носилках вносят улыбающегося Абрама Лазаревича, у которого одна нога была замотала непонятными тряпками, скрывающими не менее непонятную громоздкую конструкцию. За ними в пещеру, можно сказать, просочились еше три нквдшника и два деревенских мужика, которые главным образом промышляли охотой.

Абрам Лазаревич в своём репертуаре жизнерадостно произнес:

— Таки-заставил ты нас, Санек, понервничать, да так, что я вон даже ногу сломал.

При этом он счастливо рассмеялся. Я, глядя на него, с непониманием спросил:

— Абрам Лазаревич, вроде люди с поломанными ногами не радуются так, как вы тут радуетесь. Нет?

Тот ещё шире заулыбался и ответил:

— Нога срастется, главное, что мы тебя нашли, остальное неважно.

— Да что случилось-то, что это вдруг стало главным?

— Значит в то, что я переживал, ты не веришь? — с какой-то даже обидой спросил Абрам Лазаревич

— Почему не верю, очень даже верю. Но вот в то, что вы просто так бросили все свои дела и кинулись меня искать без веской причины, уж извините, но поверить не могу.

Тот хмыкнул, хитро прищурился и тихо произнес:

— А мальчик-то вырос, — после чего уже громче добавил: — Слишком многое на тебе теперь завязано, Саша, поэтому себе ты больше не принадлежишь. Стране очень нужен стал, да так, что таких, как я, и десятка не жалко будет отправить на твои поиски.

Тут свои пять копеек вставил дед, который как-то даже агрессивно спросил:

— Что же это за страна такая, что без ребёнка обойтись не может?

— Страна нормальная, это внук у тебя хоть и молодой, но ранний. Ты хоть представляешь, сколько он сейчас стоит?

— Он что, товар, чтобы его в деньгах измерять? — тут же вызверился дед.

— Нет, не товар, просто он сейчас один из самых богатых людей в мире, и богатства свои хранит за границей.

Дед слегка отстранился, посмотрел на меня внимательно и спросил:

— Ты во что вляпался, щегол?

Пещера Прокофьевича на время превратилась в смесь бомжатника и лазарета. Из-за того, как много в ней было людей, спать народу приходилось чуть не штабелями, благо хоть все были подготовлены по полной программе для ночевок на свежем воздухе. У охотников с собой были волчьи шкуры, а у нквдшников — ватные спальные мешки, на самом деле дефицитные вещи для этого времени. Нет, поначалу мы собирались уже на следующий день отправиться в путь. При этом меня и Абрама Лазаревича планировали тащить на носилках. Но к ночи у Абрама Лазаревича поднялась температура, и ему пришлось познакомиться со снадобьем Прокофьевича, так что о походе уже не могло быть и речи. Трое суток Абрам Лазаревич боролся с горячкой, впадая время от времени в непонятное состояние, в котором он начинал нехило так бредить. Напугал он меня, честно сказать. Думал, все уже, кранты. Отбегался старый еврей. Но нет, через трое суток пришел в себя и снова начал балагурить, как будто и не был между жизнью и смертью.