Секретная просьба (Повести и рассказы) - Алексеев Сергей Петрович - Страница 30
- Предыдущая
- 30/100
- Следующая
Бросился офицер к коменданту.
— Ах, негодяи! — кричал комендант. Потом успокоился. Изобретательно, — проговорил. — Вот что, — сказал офицеру. — От этих господ голова у меня болит. Разберись-ка, любезный, сам. Поступай, как сочтёшь разумным.
А как поступать? Особенно если книги на языках турецком, арабском или китайском.
Придумал наконец офицер: одну книгу налево, вторую — направо, одну декабристам, вторую — взапрет. Даже листать не надо.
Четыре часа утра.
— Подымайся! — неслась команда дежурного унтер-офицера.
Гремя кандалами, каторжане сползали с нар.
Так начинался рабочий день в Благодатском. Работали здесь декабристы глубоко под землёй. Добывали свинцовую руду, дышали едкой рудничной пылью.
В Чите рудников не было. Тут и работа была иной, по сравнению с прошлой, — лёгкой. Подметали улицы. Рыли рвы и канавы. Чистили казённые хлевы и конюшни. Чинили частокол, окружавший Читинский острог. Мололи зерно на ручных мельницах. Работа нерадостная. И всё же нет-нет — схватит людей озорство.
— Господа! Сегодня дуэль, дуэль! — выкрикивал Щепин-Ростовский. Кого в секунданты?
— Пущина!
— Пущина!
— Лунина!
Составят декабристы четвёрки. В одной старшим Щепин-Ростовский, в другой Басаргин, Розен или Михаил Бестужев.
— Начинай! — командует Пущин.
«Дуэль» начинается. Состязаются декабристы, кто раньше зерно смолотит.
— Не отставай! — басом гудит Щепин-Ростовский.
— Не отставай! — Басаргин нараспев выводит.
Уходит зерно к жерновам за ведром ведро. Белым чудом мука ссыпается.
На многие работы водили в Чите декабристов. Но чаще всего заключённых гнали к оврагу. Памятен декабристам этот овраг.
Засыплют декабристы овраг, заровняют, зачистят. Пройдёт дождь размыло опять овраг. Снова лопаты и тачки в руки. Снова дождь — и опять начинай всё сначала. Человеческий труд, как дым, — в трубу. Без всякой пользы, без всякой цели.
Измотал декабристов овраг.
— Господа, дуэль, дуэль! — пытался и здесь чем-то увлечь товарищей Щепин-Ростовский.
Однако никто не откликался.
Первым не выдержал Бобрищев-Пушкин:
— Не могу! Тошнит!
И вдруг, словно в истерике:
— Не могу! Бесцельно! Бездумно! Как миф! Как дым! Не могу. Лучше назад — в рудники, под землю. Там хоть польза стране и людям. Бесцельно! кричал Бобрищев.
Еле его успокоили.
Срывались Давыдов, Вадковский, братья Беляевы. Да и другим этот овраг словно кинжал у сердца.
«Чёртовой могилой» назвали овраг декабристы. Правда, никто из них здесь не погиб. Да и вообще могил никаких здесь не было. Однако с названием этим никто не спорил. Даже солдаты-охранники.
— Могила, как есть могила, — говорили они. — Господа офицеры молодость, силы свои хоронят.
Декабристы любили песни. Весёлые — в дни веселий. Грустные — когда становилось грустно. Пели народные песни. Пели арии и романсы. По-французски пели песни французские. Итальянские — по-итальянски. Были песни и собственных сочинений Но самой любимой, той, которую декабристы исполняли чаще всего и громче, была революционная песня «Отечество наше страдает под игом твоим».
Запевали её обычно тогда, когда строем шли на работу. Начинал Тютчев. У него был мягкий красивый голос. Затем подхватывали братья Александр и Николай Крюковы. У этих был бас. Потом подключались все.
Офицер Сорокин, начальник караула, который сопровождал декабристов на работу и с работы, каждый раз, когда начиналась песня приходил в ужас: «Крамольная!»
— Молчать!
Декабристы умолкали. Но шагов через сто опять начиналось «Отечество».
Молчать!
Вновь обрывалась песня. Но опять ненадолго.
Мучился Сорокин с декабристами. Поступал и по-грубому и по-хорошему. Не помогало.
— Это же про Наполеона, — отшучивались декабристы.
— Про Наполеона?! Да Бонапарта давно уже нет в живых!
— Про Наполеона, про Наполеона. Мы про прошлое.
Самой неприятной для Сорокина была та минута, когда строй проходил мимо окон комендантского дома.
«Господи, пронеси», — молил Сорокин.
Но бог не проносил. Декабристы запевали. «Отечество наше» гремело на всю округу.
Комендант тюрьмы вздрагивал, выглядывал в окно, посылал декабристам проклятья, но тоже ничего с ними не мог поделать. Доложили самому Бурнашеву.
— Поют?
— Поют!
Через месяц:
— Поют?
— Поют!
Через год:
— Поют?
— Поют!
«Господи, — вздыхал Бурнашев. — За что наградил ты меня злодеями!» Конечно, мог бы власть применить Бурнашев. Но однажды кто-то шепнул на ухо:
— А вдруг, ваше высокородие, простит разбойников государь и назначит Трубецкого сюда губернатором. Или Волконского. А?
Подумал Бурнашев: «Характер царей капризный. Род Трубецкого княжеский, давний. У Волконского родня на родне в царском дворе сидит. Всякое может быть!»
Так и тянулось время. Бурнашев в острожные дела не вмешивался. Комендант по-прежнему вздрагивал, когда возле окон гремело «Отечество». А Сорокин привык. Даже сам подпевать начал.
«…И вот тогда карфагенский полководец Ганнибал послал в бой боевых слонов. Но не растерялись отважные римляне. Они обмотали стрелы паклей. Подожгли её. Горящие стрелы начали поражать нежданных пришельцев из Африки. Обезумевшие от боли животные стали топтать своих же солдат…»
Князь Трубецкой читал своим товарищам по заключению лекцию по истории военного искусства.
Находясь в тюрьме, а затем на поселении, декабристы всячески старались пополнить своё образование. Изучали историю и русский язык, химию, физику, астрономию, математику, философию. Много времени уделяли занятиям иностранными языками. Изучали английский, французский, немецкий, итальянский, голландский, польский и даже латинский, и даже греческий.
Так возникла каторжная академия.
Макар Макаров — солдат из новеньких, тот, что поднял тревогу в день именин шестнадцати Александров, — перестал уже числиться в новеньких. Третий год на солдатской службе. Всё охраняет да конвоирует декабристов. Знал теперь солдат всех по фамилиям и именам, по прошлым военным званиям, разбирался, кто князь, кто не князь, кто служил в армии, кто служил в гвардии, кто был членом Северного тайного общества, кто Южного, даже знал про Общество соединённых славян.
Любил Макаров в те часы, когда «работала» каторжная академия, остановиться перед окном или у дверей камеры — стоит, слушает.
Была у солдата и память отличная, и к наукам, видать, способности. Особенно любил он военную историю и иностранные языки. «Ишь ты — люди, кажись, одни, а все говорят по-разному».
Увлёкся Макаров как-то какой-то лекцией, не заметил, как подошёл к нему унтер-офицер Кукушкин.
— Макаров!
Не откликается солдат.
— Макаров! — повысил голос Кукушкин.
Повернулся Макаров к Кукушкину и вдруг:
— …И вот тогда карфагенский полководец Ганнибал послал в бой боевых слонов.
— Что-что? — поразился Кукушкин.
— Но не растерялись отважные римляне, — продолжает Макаров и произносит слово в слово всё то, о чём рассказывал князь Трубецкой.
Попятился унтер Кукушкин, а затем:
— Да ты что, ошалел?!
— Вас?[6] — спрашивает Макаров по-немецки.
— Ошалел! — кричит Кукушкин.
— Пардон[7], всё в порядке, — отвечает Макаров ему по-французски.
«Рехнулся. Ума лишился», — решил унтер-офицер Кукушкин.
Доложил он офицеру, что у рядового Макарова мозга за мозгу зашла, мол, случилась с солдатом беда — не вынес службы, бедняга, тронулся.
Осмотрел солдата тюремный лекарь:
— Вполне нормален, вполне здоров.
Бесконечна солдатская служба. Двадцать пять лет. По разным местам бросала судьба Макарова. И всюду всех поражал он своими знаниями. Когда задавали ему вопрос, где он учился, откуда знания такие, отвечал солдат:
- Предыдущая
- 30/100
- Следующая
