Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич - Страница 14

— Знаю, новость прошлого дня.

На том мы с Труболетом и распрощались.

Вернувшись в казарму, в весьма приподнятом настроении от полученного письма, послужившего мне огромной моральной опорой, я собрал вещмешок и возвратился к комбату за предписанием о переводе и пакетом сопроводительных документов.

Пункт моего назначения в предписании был указан в незатейливой и краткой формулировке: седьмая рота, станица «Николаевская».

— Разрешите идти? — поднес я руку к околышу фуражки.

— Сгинь, нечистая сила! — рявкнул комбат.

Майор, на чьей машине я отправлялся к новому месту службы, на полчаса заехал в колонию пообщаться с администрацией, а я тем временем попрощался с ребятами из караула, обошел пожарище, погруженный в сентиментальные воспоминания о дизеле, прошедшем лете, своей уголовной бригаде, членов которой мне вряд ли суждено было когда-либо увидеть, да и не стоило, наверное, встречаться с этакими субчиками на свободе…

«Кум», вышедший провожать ответственного полковника, сказал мне на прощание следующее:

— С тобой, возможно, еще встретимся… Хотя, общий режим светит тебе навряд ли. Строгий — это да. А со временем и особый.

— Желаю вам аналогичных благ, гражданин начальник, — учтиво ответил я.

— В машину, сержант! — ледяным тоном подытожил нашу пикировку майор.

И вот, поселок Южный позади… Теперь меня ждала неведомая станица «Николаевская».

… В Берлине, спустя почти двадцать лет, я спустился в метро и вдруг на платформе среди ожидавших поезда пассажиров, заметил знакомое лицо…

Долговязый небритый мужчина в потертом пальто и в рыжей мохеровой кепке, похожей на неряшливый парик с химической завивкой, напомнил мне почему-то Труболета из моей незабвенной бригады зэка. Да откуда ему только здесь быть? Мужчина, сосредоточенно читавший какую-то книгу, словно почувствовав на себе мой взгляд, обернулся, и в глазах его появилось выражение какого-то обалделого узнавания…

«Неужели?..» — метнулась в моей голове изумленная мысль.

— Хрена себе, — сказал мужчина. — Гражданин начальник. Вот так и встречи на узких перекрестках мироздания…

Подошел поезд, но мы, обоюдно пораженные, оставались стоять на перроне.

— Ну, и какими судьбами? — спросил я.

— Россия-Украина-Польша-Германия, — последовал ответ.

— Полями-лесами?

— Иначе не можем. У меня один документ — справка об освобождении. А ты каким образом?..

— Работаю, — пожал я плечами.

— Я тоже, — сказал Труболет. — Но, в основном, над собой… Вот, — поднес к моему носу потрепанную книжонку, — осваиваю сербский язык. Освою — пойду сдаваться, как беженец из Югославии.

— Хорошая идея, — одобрил я, вспомнив о его таланте полиглота. — А живешь где?

— А вот с крышей пока напряженно, — зябко поежился Труболет. — Страдаю от недостатка полноценных гигиенических процедур. А у меня между тем хобби: я — санитар своего тела.

— Ну, поехали ко мне, — сказал я, располагавший свободной квартирой в Карлсхорсте, откуда только что выехала очередная офицерская семья из покидавшей Германию Западной группы войск. — Найду тебе и ванную, и диван.

— А пожрать? — спросил Труболет. — Я тебе вон сколько курей скормил, не забыл?

— И аз воздам! — согласился я.

Мне было двадцать лет, когда я возвратился из армии. Вернее, из внутренних войск, а еще точнее — конвойных, сопоставимых с армией лишь по внешним приметам. Вернулся уже матерым волком, знавшим об изнанке жизни Страны Советов не понаслышке. Но главным итогом этого моего военного долгого приключения стал роман «Падение Вавилона» — весьма популярный, изданный и многократно переизданный в девяностые и в начале двухтысячных. В нем мои армейские передряги нашли отражение развернутое и детальное, пускай на фоне уже художественного сюжета с выдуманным героем.

Я помню счастливейший день своей дороги домой: ранним утром, спрыгнув с вагонной полки, я подошел к окну поезда, увидев мчащиеся в стекле родные елки и сосны.

У меня сладко заныло сердце.

Лес! Как он мне был дорог и мил, каким невыразимо прекрасным и волшебным казался после чуждых голых степей с их редкими корявыми деревцами, насаженными по берегам каналов! Лес! С его хвоей, будущей осенней медью вековых дубов, грибами и травами…

Душа моя пела.

С «Московского комсомольца», после армии, еще до поступления на заочное отделение Литературного института, началась моя пока еще окололитературная эпопея.

Я написал с десяток юмористических рассказов, обошел с ними редакции журналов и газет, получив вполне справедливые, как уяснил впоследствии, отказы, ибо не блистали рассказики ни новизной сюжетов, ни профессионализмом исполнения, но не отчаялся, познакомился с редакторами, получив от них толковые советы, и продолжил свое безуспешное дело, ничуть не сомневаясь, что когда-нибудь, да пробью непреклонную стену издательского отчуждения. Сектор сатиры и юмора был одним из делянок на литературном поприще российских словесников. Был он узок и заострен тупо: то бишь никаких уколов власти. И существующему порядку вещей никакого урона нанести не мог. Сектор организовывался определенными средствами массовой информации, а именно: журналом ЦК «Крокодил» и хулиганской шестнадцатой полосой «Литературной газеты», именуемой «Клубом 12 стульев». Рынок несколько расширился благодаря «Московскому комсомольцу», газетке в ту пору, характеризуя ее словами Лескова: «полупочтенной и премного-малозначащей», однако по праву считавшейся кузницей литературных талантов, начинавших свой путь в ее редакционных закоулках. Наведавшись туда с одним из своих новоиспеченных опусов, я попал, что называется, «в струю». В газете только что было принято решение создать воскресную страницу сатиры и юмора, утвердив в качестве ее куратора, штатного сотрудника. Стал им Володя Альбинин — журналист хваткий, парень деловой, давно понявший, что недра комсомола — это карьера и теневой бизнес, а не идейная принадлежность к помощникам партии, и, выбивший себе под редакционное начинание должность заведующего отделом. Вокруг себя он сразу же сколотил ядро творческого коллектива, ориентируясь на молодых подвижников, способных за публикации взять на себя муторную организационную работу и доставание материалов. Ими стали Лева Новоженов, Витя Коклюшкин и я. Все мы в итоге обрели известность, к которой с молодым запалом столь вожделенно устремлялись. В авторы с удовольствием напросились и те персоналии, имена которых были на слуху: пародист Иванов, драматург Григорий Горин, пишущий композитор Богословский и великолепнейший Миша Жванецкий, составившие нашу редколлегию. Я поневоле стал обрастать солидными связями, а значит, и перспективами протекций.

Мои рассказики, подправленные совместными усилиями нашей творческой братии, благополучно напечатались, вечерами мы не вылезали из редакции, превратившейся в своеобразный клуб с чаепитиями и крепкими подачами, вскоре портфель предлагаемых материалов заполнился до упора, творческого народа, желавшего с нами сотрудничать, прибывало день ото дня, и мы уже пожинали плоды своего успешного начинания, как отцы-основатели.

Роясь в архивах старых, послереволюционных газет, я обнаружил в них золотые россыпи давно забытых публикаций О’Генри, Булгакова, Ильфа-Петрова и — тогда еще здравствующего Валентина Катаева. Его рассказ «Козел в огороде» об агитаторе, приехавшем в деревню с целью отвадить народ от самогоноварения, но, в итоге, превратившему собрание в диспут о лучшем из рецептов по изготовлению домашнего алкоголя, показался мне просто блистательной вещицей, но как опубликовать ее, не поставив в известность классика?

Я позвонил ему в Переделкино. Так и так, «Московский комсомолец», хотим реанимировать ваше творческое наследие, нет ли чего-нибудь интересного из юмора и сатиры прошлых лет?