Тюрьма - Светов Феликс - Страница 84

Однажды постучался в баньку прохожий. Со своей выпивкой. Загуляли. Саня бегает в магазин, а Степа крошит огурцы на материном огороде. А кто такой Сте­па, Сане не нужно — какое его дело? Первый раз при­шел поздно ночью, на огонек; через неделю опять зава­лился. Гуляли три дня. На четвертый приходят к Сане из клуба: новый фильм, давай рекламу. В самый раз получилось, пора кончать гуляние. А Степе мало. Мать плачет, нет сил думать о том, что происходит в баньке.

Дотолковались: купит Саня последнюю бутылку — на ней пошабашат. Саня бежит в магазин, оттуда в клуб, возвращается, выпили бутылку, утром Саня вылил на голову ведро воды, намалевал рекламу и пошел к ма­тери. А ее нет. Где ей быть? Дверь открыта. В магазин ушла? Подождал, походил по дому. И тут увидел: под­пол, вроде, не так закрыт, крышка сдвинута, не вплот­ную. У них так не бывает. Открыл, спустился по ле­сенке…

Дальше Саня не помнит. Побежал по улице, кричит, рвет на себе волосы: в подполе мать — изрезана, залита кровью.Взяли Саню, взяли Степу. Кто такой?.. А, старый знакомец! Известный человек, два раза оттянул сроки, жил неведомо где, скрывался от надзора, а за два дня до того, как появиться последний раз у Сани в баньке, нашли Степину мать — и тоже в подполе, и тоже изре­занная. На другой день Степа признается: свою мать он убил, денег не давала, а у нее были, нашел. А Аграфену Тихоновну они вместе с Саней. Тоже денег не давала. Надо похмелиться, а она не дает. Саня, мол, ударил, а Степа ему в руку нож. Трудно поверить очевидной истине пинкертонам из Наро-Фоминска, Саню с детства знают, кореша: пьяни­ца, верно, бездельник, знаем, но чтоб мать, Аграфену Тихоновну?.. Выпустили Саню. Он похоронил мать, справил поминки, а через неделю его снова взяли — и с концами.

Мрачная, пьяная история. Свидетелей нет. Два чело­века и труп. Один одно, второй — другое. А причем тут отец, сад-огород?.. Стоит дом бывшего директора школы, а ныне пенсионера, на краю города, на развилке, сад-огород одним боком спускается к ре­чушке, другим к оврагу. Хорошее место для уединения. А чуть подальше еще один дом — в два этажа, третий мансарда, веранда застекленная, веранда открытая, под­земный гараж, службы. Хозяин дома — советская власть в райцентре. Асфальтированное шоссе летит мимо сада-огорода, а к двухэтажному особняку не подъехать: ре­чушка, овраг, сад-огород — не подобраться; объезд да­леко, мост строить дорого, да и будет бить в глаза — шутка сказать, персональный мост! Куда проще спря­мить дорогу через сад-огород, залить асфальтом — пря­мо к подземному гаражу. Нормально. Потолковала со­ветская власть с бывшим офицером, бывшим директором школы, ныне пенсионером. Ни в какую, он и говорить не желает: ни деньги ему не нужны, ни квартира в го­родской пятиэтажке. Еще, мол, раз придешь, спущу ко­беля. Жили бы на проклятом западе — поджечь, купить гангстеров, а у нас развитой социализм, не ихний рас­пад. И тут судьба шлет подарок: сын бывшего директо­ра школы родную мать зарезал! Под такое дело можно не только сад-огород сковырнуть — вон из партии, из города, не порти нам картину победившего социализма!

И заработала следственная машина. А что рабо­тать — все ясно: спился, связался с рецидивистом-изувером, тот во всем признался… А Саня бормочет, оше­ломлен, раздавлен… Чем раздавлен — страхом наказа­ния, его неотвратимостью, чем еще! И не слушают, что бормочет. Это уже не говоря о том, что истина след­ственная ли, судебная всегда относительна и не может быть абсолютной. На том и стоит наше правосудие. И правосознание, кстати. Не забыли открытия Вышин­ского, на нем воспитаны, вскормлены, взросли, возму­жали — как забудешь, разве устарело?

Зарыли Саню. Но, видно, переборщили с «относи­тельностью истины», как уж сляпали дело, если суд пос­ле трех дней п о к а з а т е л ь н о г о процесса отправил его на доследование, а Саню обратно в тюрьму? Редко такой брак в столь очевидном деле при полном взаимо­понимании с властями. Тебе же хуже, сказал Сане сле­дователь, так бы натянули пятнадцать лет, а теперь разменяем, сам захотел… Но главная Санина победа не в доследовании — отец поддержал, поверил, вот в чем надежда, она и дает силы: не один, ему верят, потому он и опомнился на своей шконке, шаг за шагом восста­новил тот роковой день, уже не только за себя, за мать борется, отца защищает. Вон на что замахнулся: истина ему нужна, не может она быть относительной, только аб­солютной, требует настоящего следствия, объективного суда, для которого всякое сомнение — в пользу обвиня­емого, для которого ничего нет выше принципа — одного невиновного освободить важнее, чем осудить десять ви­новатых.

Но это принципы, теории, они хороши в книжках, а тут реальность: Наро-Фоминск, правосудие, заквашенное на открытиях Вышинского, правосознание, для которого только властям принадлежит последнее слово в реше­нии судьбы человека. На одной чаше весов теория и принципы, а на другой — пьянствовал, тунеядец, рецидивист-изувер с его чистосердечным признанием. И отец-гордец с садом-огородом… Нет вещественных доказа­тельств? А кровь на Сане — не доказательство?

С той крови Саня и начал свою защиту. Малевал рекламу, напоролся на гвоздь в старой фанере, внима­ния не обратил, а по профессиональной привычке обти­рать руки об штаны, и обтирал кровь с пальца — моя кровь, не матери! И что палец порезан — стоит в прото­коле. И еще одна п о д р о б н о с т ь , он на ней закли­нился, с разных сторон поворачивает: подельник-изувер утверждает, что дал ему в тот последний день деньги на две бутылки и они их выпили, а Саня говорит — ку­пил одну, потому что больше решил не пить, и деньги вернул. И свидетель есть — продавец в магазине, она помнит! Зачем ему было требовать у матери деньги, он знал, деньги есть — были! Требовать из сиротской мате­риной пенсии, а когда не дала — убить?! Митя, Митя Карамазов бьется за истину в уголовном процессе, забыл, что судьба его в руках советского пра­восудия, советской юстиции, советского закона, который все семьдесят лет пылился в рамочке под стеклом, кото­рому никогда дела не было до человека, и сегодня не замечают, что тут п р е ц е д е н т , тем более дорогой, что все против обвиняемого…

Хорошо написал, убедительно, четко, и экспертиза за него: «нет возможности у т в е р ж д а т ь , что кровь на штанах обвиняемого принадлежит пострадавшей». Нет возможности утверждать! И следствие записывает т а к у ю экспертизу в актив обвинения…

Я проснулся от того, что меня мазнуло по лицу жестким. Кто-то выбирается из прохода между нашими шконками… Саня? Обогнул дубок и полез наверх… Разбудил, гад. Целый день мучил кошмар от его за­писок, ночью кровавая каша перед глазами и утром опять он?..Я перевернулся и посмотрел в окно: небо между ресничками чуть-чуть светлело. Рано. Зачем он спус­кался — сигарету стрельнул? Сигарет у нас уже третий день нет, курим табак, но у меня под матрасом, не до­стал бы, да и не похоже на него, чтоб без спроса. Нака­нуне мы долго разговаривали, он объяснял, что не во­шло в жалобу. Я-то поверил ему, но слишком много водки в деле, да и зачем следователю возиться, а тут все надо сначала, перечеркнуть столь блистательно завершенную работу… Адвокат нужен, сказал я ему, на­стоящий — смелый, азартный, для которого такое де­ло — карьера, путь к успеху. Журналист нужен, который громыхнул бы сенсацией: детектив с психологической, социальной подкладкой — по Достоевскому и Королен­ко. Но где сегодня адвокаты, где журналисты? Достоев­ский сто лет как помер, а Короленке за статью в защиту как бы уголовную статью не впаяли.

Рядом со мной шконка пустая. Петр Петрович моет­ся, разделся до пояса, вижу только его спину. Гера и Мурат спят. Что ж эти двое да в такую рань? Саня обычно не встает до поверки, корпусной тянет его за здоровенную лапу, Петр Петрович поднимается порань­ше, но чтоб первым… Впрочем, не так уж крепко это меня занимало: од­ному не спится, другой полез к нему за спичками или еще за чем. Не потерять бы еще одно утро. Утро, ут­ро — вот что дороже всего. Быть одному! Если хочешь писать, каждый день должен быть похож на предыду­щий, монотонность нужна — до скуки, как лошадь по кругу, иначе не выйдет, я всегда это чувствовал, не формулируя, знал, а потому боялся и не хотел любой перемены, так и здесь — оставьте меня в покое, хотя бы на час, мне бы додумать, до…