Тюрьма - Светов Феликс - Страница 82

— «Про это говорят в церкви. Ты в это веришь?»

— «Да.»

— «Я бы тоже хотела, но не знаю как. Я могу все, что хо­чу, а… Как это у тебя получилось?»

— «Я здесь полгода и полгода мне показывают… меня. Я — не­навижу себя.»

— «Мне тебя жалко. Как… того старика.»

— «А мне жалко тебя. Ты делаешь, что хочешь, он делает, что хочет. И все тут делают, чего хотят. Как это может быть?»

— «Кто сме­лый, тот и получает.»

— «Не ты этого хочешь.И получаешь не ты.»

— «Кто ж тогда?»

— «Что хочу, то делаю… Будете, как боги, сказал… Про это не рассказать. Не объяснить. Сама пой­мешь.»

— «Когда?»

— «Может, скоро, а может, нет. Как Бог решит…»

Следующей ночью, когда Саня уснул у себя наверху, Валентин с «девочками» втащили свя­занную Соню в камеру, раздели ее и распяли на шконке. Теперь вся камера «повязана» — все, кроме Сани.

«Дама», воспользовавшись отсутствием сока­мерниц, бросила в кормушку записку.

В камеру врываются вертухаи. Саня, проснувшийся от шума в коридоре, от крика Валентина: «Спалились!..», спрыгнул вниз раньше, чем распахнулась дверь. Он один возле Сони, остальные расползлись.

Дыра под шконкой открыта.

КОРПУСНОЙ: Кто это сделал?

САНЯ: Я.

Саню уводят.

7

Ещё одно утро, думаю я. Сколько их уже было здесь? Шестой месяц, почти шесть. Ближе к двумстам.Мало. Если посчитать срок, пусть три года, набежит за тысячу. В чем тягость такого утра, думаю я, одного из двухсот, из тысячи — в однообразии или… Вот-вот заблажит опостылевший гимн, небо брызнуло полоска­ми сквозь реснички, тянет прохладой, сколько разгово­ров, чтоб не закрывать окно, боятся в тюрьме возду­ха, холодно им, какой холод летом, не убедишь, кабы Петр Петрович неожиданно не поддержал, ни за что не дали б, дыши смрадом… В нем и тягость, думаю, не в однообразии еще одного такого утра, одного из двухсот, а в том, что знаю, стоит встать, наткнусь на внимательный, вприщур глаз, следит за каждым дви­жением, зачем ему, что можно скрыть в камере, все на просвет, а ждет, проколюсь, а мне не в чем, и при­думать не могу, или ему с к у ч н о , на что ему глядеть, не на стены, не в небо сквозь реснички, это мне сала­ге… Чужая душа потемки, думаю, я и себя до конца не знаю… Что лучше тишины в такой камере, свежо, ветерок тянет от решки, а на общаке сейчас, и в такую рань, уже гвалт, дым клубами к потолку, а тут нас пятеро, хотя бы еще одно такое утро, вспомню, пожа­лею, потащут дальше, поднимут ли, опустят, а сегоднямой выигрыш, успеть, пока спят, пока никого, пока я один, тихонько встать, зарядка, умыться, помолиться на светлые полосы сквозь реснички, и коль успею, пока молчит соловей над дверью… Еще рано, ночи короткие, успею… Не опоздать! Спрыгнуть с платформы, через рельсы, по тропинке вдоль железной дороги, один по­ворот, второй, третий, до тупичка, повалившийся забор, сгнивший почтовый ящик… «Щаповы». Толкнуть калит­ку, по заросшей травой дорожке, крыльцо, лестницаскрипит, гремит под каблуками, тише, осторожней, по­стучать негромко, не напугать…

— Слышь, что я надумал, — говорит рядом Гера, и он, значит, не спит, и он меня караулит, — у тебя срок подходит? А тебя не дергают, сечешь?

— Что — секу?

— Они тебя выпустят, слышь?

— С какого перепоя?

— Полгода у тебя, они дня не могут лишнего, было б продление, давно б знал, потянули, а тебя нет. Точно!

— Ладно тебе, они все могут.

— Как я раньше не подсказал, Пахом давал УПК, у него переписано в тетрадке — точно!.. Телефон запом­ни, позвони, как выйдешь, скажешь, тут я, а они меня тянут, чтоб я сдал Федотыча, им меня мало… Дверь открывается медленно, скрипит… Стоит на пороге, щурится от света, разбудил, рано приехал, пер­вой электричкой, пальцы придерживают халат у горла, нежный подбородок, теплые губы, а в глазах изумление, слезы — и все покатилось: дверь, лестница, деревья, забор, тупичок, третий поворот, второй, первый, рельсы, платформа, поезд, закинула голову, нежная шея, горятслезы в опущенных густых ресницах…

— Мусор вы-но-сить! Заспались, ворье!..

Сломал утро, так и надо, упустил одно из двухсот, из тысячи, не вернуть, пожалею… Полгода, сказал он, верно, осталась неделя. Да знал я, помнил, а зачем ду­мать — продлят. Но… должны вызвать, оповестить, по­ложено… «Скоро… изменения», — сказал Петр Петрович.

Зря не скажет — чтоб проникся к нему, поверил, следит за каждым шагом, отрабатывает, за каждый мой шаг ему… За каждый шаг и за каждую мысль, думаю. Вот я и получил сейчас за то, что сорвался, хотя запретил себе, знаю — нельзя, но… дразнит, подбрасывает: похоть, страсть, любовь — что правда, что на самом деле, а что я хочу назвать… Называю! Обман или самообман? Даль­тонизм — органика или внушение, самовнушение, пу­тать черное с белым, зеленое с бирюзовым, а глаза у нее меняют цвет: зеленые — среди деревьев, в путанице ветвей и листьев; когда она глядит в небо — голубые, а в то серое утро плеснули серым… Значит, серое утро — не сон, явь? Правда. А за нее надо платить, расплачи­ваться, цена настоящая, не выдуманная, реальность и цена реальная, не берется с потолка, в зависимости от ситуации в ЦК или ЧК, конвертируемая валюта, и, как настоящие деньги, она или есть, или ее нет — по карма­ну мне такая правда? Правда есть всегда, думаю, не мне она принадлежит и не тебе, не я и не ты ее откры­ваем, мы можем ее принять или от нее отказаться, в том и наша свобода, она присуща нам с рождения, по­дарена Богом, ею не могут благодетельствовать в за­висимости от соображений высоких ли, низких, экономи­ческих или политических; на что жаловаться, если сам отдал, кто мог отнять у меня, у тебя, у нас свободу, правду, отнять, извратить, использовать, сами согласи­лись, сами отдали, разменяли, извратили — пеняй на себя. Как и ложь, думаю, только в нас самих: страшно, еще не пора, преждевременно, а потому промолчать, затаиться, затухнуть, сохранить в себе, зарыть в землю, а придет срок — вот она, сберег, возьмите, чуть припахла землей… Правда? Нет ее, улетела, погляди при свете дня; перепачкал, заляпал землей… Своей собственнойтложью заляпал — страхом, корыстью, расчетом. Разве это правда? Погибель. Он верно сказал — шесть ходок, большой университет, такой пройти, все будешь знать о себе и о мире, первый раз не постичь, о себе чуть-чуть, справился со страхом, немало, конечно, но… только на­чало премудрости. Верно сказал — здесь свобода: за решкой, за железной дверью с мерзкой геометрией, разве я был свободным под открытым небом, в путани­це переулков, на заросших травой дорожках, на скрипу­чей лестнице, глядя в залитые слезами глаза, что меня тащило — первая электричка, платформа, рельсы, пово­рот, еще поворот, еще, дорожка, лестница, дверь — вспухшие от сна губы, руки, пальцы… Свобода или рабство? Не мог отказаться, а знал — нельзя. Решка, железная дверь — разве они мешают остаться собой, не принять, не впустить в себя… Текучие, переменчивые глаза, вбирают и небо, и зелень, и серое утро… Утро? Значит, было утро?.. Вот и правда, думаю я, вот и…свобода. Вот и моя ложь — вот оно… возмездие. Она глядит на меня — не я на нее, она , к а м е р а —черными стенами, решкой, вбитыми, вмятыми в корявое железо двери болтами: шесть рядов по шесть болтов в каждом — тридцать шесть глаз. И два волчка. Глядят из коридора. И здесь глядят, вприщур. Не спрячешься, не скрыться… Что мне скрывать — себя? Себя ладно, себя не жалко, себя я и должен дотянуть, дожать, вы­скрести, чтоб ничего не осталось. Со мной все понятно, но есть… и м е н а , они всплывают в памяти, в созна­нии — затереть навсегда, выжечь — с первого дня знал, и думать запрещал! Ничего у меня нет, не было, никого не знаю, только я, я один со своим дерьмом, больше ничего, никого! Для них каждое и м я — дело. Книги, рукописи — сколько ушло дымом? Пахом сказал, семь­десят лет заливали землю кровью, унаваживали ложью, но ведь и… пеплом — про то он не думал, не знает, не надо ему! Никогда не вернуть книги, рукописи, стихи, мысли — ушли в землю. Может, ими и… прорастет — болью, отчаянием, страданием, мужеством, чистотой, высотой горения духа, правдой, Истиной… Что я вчера пришел сюда? Шесть месяцев катают, знаю!.. Р а с ­к р у т к а ! Борины рассказы, в первые недели, на этой вот шконке и рассказывалось: укол в вену, вливание — и тебя понесет, потом сам не вспомнишь, а не удержать, все выложишь… Пугал? Его дело, его проблемы, а я итогда не был один, помнил, з н а л : когда же пове­дут вас, не заботьтесь, как и что отвечать, как и что го­ворить, не оставлю тебя и не покину тебя — что сдела­ет тебе человек?.. Но если так — только т а к ! — то и это мое и с к у ш е н и е — для меня благо? Не зря попуще­но кружиться в собственной мерзости: чтоб не вспоми­нать, не думать, забить в себе, выжечь… Так лучше, так для меня важнее, спасительней, я такой же, как и они, мы вместе, вот моя судьба: и к злодеям причтен.