Тюрьма - Светов Феликс - Страница 80

— Горячую пустил или холодную?

— Чего?

— Какую воду пускал, спрашиваю?

— Не помню, мало до верху не дошла. Закрыл кран и ушел.

— С антенной?

— Ну. Зачем она не отдавала?

— А дальше что?

— Мужик попался. Недалеко от ее дома. Продай, говорит, да продай. Привязался. Я и продал.

— Сколько взял?

— Червонец.

— Что ж дешево? Говоришь, достать нельзя?

— У него не было. Червонец, говорит, один.

— Что с червонцем сделал?

— Вина купил. Бутылку. Красного. Матери оста­лось.

— А дальше что?

— Тебе зачем… дальше?

— Давай, давай, Нефедыч. Чистосердечную. Не ви­ляй. Знаешь, что будет, если скроешь?

— Знаю, — говорит Коротышка. — Я к ней опять пошел, к тете Паше. На другой день. Телевизор у нее остался. Новый. А ей теперь зачем? Тем боле, без ан­тенны?

— Ты ж продал антенну?

— Продал, а телевизор остался. Зачем ему стоять без дела?.. Пошел, открыл дверь…

— У тебя ключ, что ли?

— Нет, у меня ножик. Я любую дверь открою.

— Ну открыл — и чего?

— Чего-чего! Взял телевизор, замотал в скатерть… Дай, думаю, погляжу, может, плавает?.. Зажег свет, а вода ушла. Сухо. Она лежит, как живая, вроде спит…

— И что?

— Голая она, без ничего…

Мерзкая ухмылка скользит по жеванному лицу Ко­ротышки:

— Ну, у меня… аппетит проснулся, я ее…

— Хватит, Валентин,—не выдерживаю я, — оставь его!

— Писатель?! — вскидывается Валентин.

— Ты не в богадельне, в тюрьме. Или думаешь, мы кто такие?..Продолжай, Нефедыч. Все, выкладывай. Что дальше было?

— Ничего не было. Мент возле метро: откуда не­сешь, где взял?.. Чего я ему скажу? Вот телевизор, вот я… Он не слушает, не верит. Повязали и… к тете Паше.

— Ладно, — говорит Валентин. — Поверим тебе. Дви­гай сюда. Будешь мне сапоги чистить.

Коротышка берет сапоги, несет к умывальнику.

— Чем будешь чистить?

— Тряпкой, чем еще?

— Языком, падла! Языком вылизывай, понял меня!

— А меня ты понял? — я встаю со шконки: хватит, не жить мне тут, пожил!

— Оставь его в покое.

Валентин лениво поднимается…

— Ложись,— говорит Петр Петрович. — Утихни. Ну!

Валентин глядит на Петра Петровича, ворчит под нос, укладывается на шконку.

— А ты, парень, больно нервный, — говорит мне Петр Петрович, — не перегрейся. Он верно тебе сказал, тут тюрьма…

Как только Пахома увели, Петр Петрович стал ко мне особо внимательным. Без навязчивости, но цель несомненная — сблизиться. Играем в шахматы, о том, о сем. Но это первый разговор напрямую.

— Надо его отсюда выкидывать,

— говорит Петр Петрович.

— Кого?

— Засранца ташкентского. Глядеть тошно. Твой ко­реш сразу разглядел. Зачем нам?

— Мне и без него тошно.

— Еще кой-кого… Почистить. Если хочешь знать, самый опасный не он. Дешевка. Хуже всех мой… ком­сомолец.

— Валентин?

— Угу. Таких бойся, от них самая беда. И в тюрь­ме, и на зоне. Пока его обломают, он столько наворо­тит… С малолетки ушел — чему он там научился? Дома у него — залейся, а потому никак не врубится кто чего стоит. И себе сам назначил цену. Высокую. Таких на­до давить, но с умом… И этого ублюдка уберем.

— Образцовую хату подбираешь?

— Зачем мне, как говорится, лишние переживания? Мне ладно, я привычный, а ты дергаешься… У тебя, па­рень, скоро… большие изменения.

— Почему ты решил?

— Понимаю кой-чего.

Вечером его потянули на вызов. Время было не­урочное.

— Куда это тебя? — удивился я.

— К адвокату. Недолго осталось.

— Закрываешь дело?

— Я его давно закрыл. Тянут.

— А что за адвокат — свой или казеный?

— Я с ним не первый раз.

— Можешь попросить… позвонить мне домой? Он внимательно посмотрел на меня.

— Я с ним сперва перетру…

Утром на вызов ушел Миша.

— Ну, деловая хата, — подумал я вслух. — Мини­стерство юстиции…

Гера рядом завозился, закашлялся и пробурчал:

— Хотя бы обоих увели.

Я, как всегда, выходит, последним соображаю.Вернулся Миша довольный, опять принес свежие газеты и сигареты с фильтром. После конфликта с Па­хомом первый раз обратился ко мне:

— Хочешь «Литературку»? Свежая.

Складывает барахло. Мешок у него здоровый. Год сидит, набралось.

— Инвентаризация? — спрашиваю.

— Тюрьма, порядок, первое дело.

Еще через час стукнула кормушка:

— Катунин, с вещами!

Мише и собираться не надо — все сложено. Я поглядел на Петра Петровича. Спит, закрыл лицо полотенцем.Первый, подумал я.Вечером вытащили Коротышку. У него совсем ни­чего нет. Скатал матрас, взял в руку миску и засеме­нил к двери.

— Смотри, если кому дашь, убью! — крикнул Ва­лентин.

Двое, думаю, кто третий? Валентин лежит теперь на месте Миши, у окна, ря­дом Мурат, спустился, дурак, вниз. Валентин уговорил и нещадно его мучает. Только и слышно: «Пой, гад!..»;«Повторяй за мной! Я…» Господи, прошу я, пусть треть­им будет он…

Утром за ним пришли.Такого я еще не видел: Валентин заметался по ка­мере, кричит, размахивает руками…

— Кто меня сдал?! Ну дождетесь… Нефедыч?! Ну, если Нефедыч!.. Убью, убью!.. А… Вон кто — Ташкент!.. Петрович, скажи, неужели на общак?

— У Геры спроси, — сказал Петр Петрович.

Валентин согнулся, взял мешок и медленно, шаркая, вышел из камеры. Чистая дьявольщина плывет над камерой, вползает в душу, дергает каждого и каждый отвечает — сам идет навстречу, бежит навстречу, пытается спрятаться, скрыться — куда? Где тут спрячешься? Одному скучно, другому страшно, третий ищет выгоду, четвертый —мало ли что, на всякий случай, пятый — как бы не было хуже, шестой — перетопчемся! Седьмой… Душно. И сил больше нет.

— Хорошо в тюрьме! — слышу я Петра Петрови­ча.

— И воздух чистый! Давай, Вадим, в шахматишки…

И тут я вздрагиваю: сверху спускается Неопознан­ный, Саня.Когда-то, видно, здоровенный, толстый, сейчас об­мякший, давно небритый, опухший, свалявшиеся, спу­танные волосы… Страховидный мужик. Лет под сорок.

— Что с тобой, Саня,— говорит Петр Петрович, —не иначе снег пойдет посреди лета? Или еще чего.

— Сам сказал, воздух чистый. Продышусь маленько. Он садится к столу, подвинул миску с оставшейся от обеда, застывшей кашей.

— Мурат! — говорит Саня, — не в службу, а в дружбу, достань мою пайку из телевизора. Не знаю, где там у вас чье.

Разломил пайку, круто посолил…

— Верно говоришь, Петрович — хорошо в тюрьме.

— Живой, — одобрительно кивает Петр Петрович.

—Ежели оклемался, нарисовал бы чего путевое, а то сарай-сараем. Хоть бабу голую.

— Я не по этому делу, — говорит Саня, рот набит, зубы у него белые, крепкие.

— А ты по какому?

— Тебя могу нарисовать. Только не обижайся… Му­рат, если ты ко мне такой добрый, дай тетрадь — во-он, с краю.

В тетради стопка листов. Пейзажи: дворик на кры­ше, деревцо возле трубы… Портреты, потреты… Наброс­ки. Профессионально. Смело… А вот и наши… Пахом, Гера…

— А это кто? — спрашиваю.

— Не узнаешь?.. Я сперва думал, ты с ним сню­хаешься. У меня серия — «желудки» называется. Лич­ности нет, одни желудки! Видал, как он жрет? Я пото­му не слезал, лучше не глядеть….Пожалуй, Мишина суть. Она у него именно в же­лудке.

— Ты у кого учился, Саня?

— Училище кончил. Театральный художник.

— Я не о том. Кто твои учителя?

— Учителя?

— Ну, скажем… Сезан, Ван Гог или… Суриков?

У него загораются глаза, сквозь желтизну, густую-бурую щетину брызнула краска.

— Я тут полгода… Первый раз слышу человеческие слова… Сезан…

Глядит на меня удивленно и неожиданно светло, во весь белозубый рот, улыбается:

— Не Сезан. Скорей, Лентулов. Или… Фальк, мо­жет быть.

6

«Что хочу, то делаю»

Пьеса в трех актах