Тюрьма - Светов Феликс - Страница 49

И тут меня охватывает ужас. Мысль о случайности, совпадении сразу отлетает, я не успеваю зацепиться — ее уносит вихрем. Горячий, огненный жар охватывает все мое существо… Естество, поправляю я себя. Какие еще нужны доказательства? Они никогда не были мне нужны, но я не знал, не понимал — уже зная и понимая, что Он здесь, рядом, что Он всегда здесь и всегда рядом! Так было на сборке, с Гариком… Нет, не так: ужаса не было, мне было мало, я ие знал главного, что открылось сейчас, в это мгновенье, когда Он так открылся…

Господи, говорил Авраам, — вспоминаю я. И Он тут же отвечал: вот Я. Нет, было наоборот, вспоминаю я, Господь говорил: Авраам! И Авраам отвечал: вот я, Господи… Я не могу проверить, у меня нет текста, но, выходит, я знаю, он всегда со мной, с нами — тот текст, душа знает его сама в себе… Ужас — не текст, не книги, не знания, это реальность Его присутствия — рядом, в тебе, а Он всегда рядом, всегда в тебе… Но разве я стою такого ответа? Разве я— не Авраам, не кто-то из тех, о ком сказано: те, которых весь мир не был достоин… Разве я, с тем, что я есть и что есть во мне, могу рассчитывать на такой ответ — тут же, по первому слову?.. Что это — аванс? Мне его не выплатить. Рука — протянутая на пороге бездны? Но могу ли я протянуть свою и на Него опереться? На Его руку? В чем моя рука, в чем моя душа — разве я искупил грех, преступление пред Ним? Он простил — меня?.. А мои слабости, трусость, сомнения, колебания, корысть… Сегодня, вчера — а завтра, что будет со мной, кем буду я завтра? Мои оправдания перед собой?..

Жар невыносимей и свет все ярче. Мне кажется, в какое-то мгновенье я вижу себя, как не видел никогда: жалкого, затравленного, хитрящей и уползающей от самой себя — крысой… Он открыл мне Себя — и я уви дел себя рядом… Господи, помилуй меня, у меня нет права ни на что, я не стою того, что Ты мне открыл по Своему неизреченному милосердию… Я не стою, Гос поди, я не удержусь, но… не уходи от меня, останься, я не смогу удержать Тебя, но хотя бы еще мгновенье…

— Захар Александрович, давайте убирать вместе, вдвоем веселей, не говоря — легче. Вы сорветесь за неделю.

— Хотите отнять у меня мой приз? — говорит Верещагин.— Это моя награда, а вы к ней примажетесь?

— Тщеславие навыворот? — спрашиваю я.

— Они — люди, — говорит Верещагин. — Я думал, они просто скоты, а вчера понял — помраченные люди. Вы и научили меня, подтолкнули, когда усомнились в моем праве изобразить круг ада, который я им предложил, забыв о круге, который уготован мне… Я представил себе Бога, Христа, пришедшего в Иерусалим — в нашу с вами камеру… Не похожа? Вы думали когда нибудь, что Он там увидел? То же самое, что видим здесь мы с вами, но у Него было другое зрение, другое видение… Господи, не вмени им этого, сказал первомученик Стефан. А они его убивали. И убили. Понимаете?.. Их победить можно только смирением, себя победить можно только смирением. Терпением скорбей, говорят святые…

Я гляжу на него во все глаза.

— Дайте закурить… говорит Верещагин.— Я попробую, не знаю на сколько меня хватит, но попробую… Курить — тоже слабость, но Господь не мелочен, это Он простит, а вот если меня не хватит…

— За что вы здесь, Захар Александрович? Простите меня, если вам тяжело или не хочется, не надо, но я никого не хотел о вас спрашивать…

— За дело, — говорит Верещагин,— за то, что у меня не хватило сил терпеть скорби, не хватило смирения, которому хочу научиться здесь. Это никогда не поздно. А вы меня видите, судите сами — я ни на что не годен… За что? Банальная семейная драма, невозможность терпеть слабость другого, того, кто рядом, неспособность прощать чужую слабость. Собственная распущенность, позволяющая себе, что позволить нельзя. Распущенность, ставшая одержимостью, собственный нрав и характер, который ничем не удержать — и все позволено. Себя не остановить, человек сам не может себя остановить, когда не хочет остановить. Если Бог не поможет. Если Бог не захочет помочь. А верней, если мы не хотим Его услышать, не просим о помощи…

— Какую ж статью паяют за такую духовную слабость?

— Голова плывет… говорит Верещагин.— Не надо было курить, позволяю себе чего хочу и что не положено… Статья мне уготована самая последняя — в том Последнем Суде, хуже нет, а я изображаю круг ада для других. Сочиняю пострашней — для других, не для себя… Здесь-то статья пустяковая — поджог собственного дома. Но ведь метафора, понимаете? Я сжег свой дом, а мне его дал Господь. Я уничтожил свое жилище, а Кто мне все дал? Книги, картины… Не важно, я их писал или другой… Иконы, которые собирал всю жизнь… Собирал, чтоб молиться или… Какая моя статья? Разве сравнишь с тем, что предстоит людям, которые еще вчера казались мне скотами, и я множил собственное преступление, забыв о метафоре, о том, что именно я преступник перед Богом. Я — не они, с ними свой разговор, мне молчать о других… Простите меня, Вадим… Вы почувствовали, что Бог рядом, поняли, что произошло, когда стукнула кормушка и увели эту… Прости Господи, недочеловека?.. А кто он такой, что мы с вами о нем знаем?..

— Ты чего скис, Серый? Гонишь?.. У тебя все нормально, вот у меня, у нас… Считай, тебе повезло, кабы его не убрали, он бы тебя достал. Тут… Я б тебя в обиду не дал, но… всякое могло быть. Гарик держал хату, у него само получалось, а Наумыч не может — не на фабрике… Ты Машку, что ль, пожалел? Художника?.. Чего их жалеть — себя жалей, тут — джунгли, кто кого. Или ты, или тебя. Ты, выходит, интеллигент, а я думал — верующий. Верующему чего бояться, переживать — верно? Или ты за других? За других без толку, другому не поможешь, сам пропадешь. Тут тюрьма. Мне, думаешь, почему легко? Я и на воле так жил — как в джунглях, так и на зоне буду. Жалко не пришиб твоего Менакера, надо б на воле его достать, а я внимания не обращал — для меня он был мелочь. Я не пропаду, хотя, если вломят восемь лет… А тебе придется тяжело, сломать они тебя не сломают, вижу, а убить могут, спокойно…

— Костя, запомни мой адрес, — говорю я неожиданно для себя— надо каждый час ждать, выдернут, не успею…

— Давай. Напишу твоим, а мне адресок твоей зоны. Может, ты еще выскочишь, слыхал базар про амнистию? Тебе первому…

— Нет, Костя, долго объяснять… Если продержусь У вас, поговорим. Мне не светит. Ты через восемь лет выйдешь, а я…

— Полухин! — кричат от двери.— На вызов!..

— Видишь как, — говорю я Косте.

— Что такого? К следаку! Через час-два вернешься. Не забудь стрельнуть сигареты…

И вот я снова в том же кабинете: окно без ресничек, светло, чисто, табурет привинчен, передо мной маленький стол, она — за письменным, на нем мои папки, бумаги; то же платье-джерси, рыбьи глаза… Все то же, но я не такой.

В рыбьих глазах блеснуло… Злорадство! И не скрывает, видать, за две недели общака меня крепко подобрало…

— Как самочувствие? — первый вопрос.

К такому я не готов.

— Зачем вы это сделали? — говорю.— Или вас тому учили?

— Вы о чем?

— Зачем вы перевели меня на общак?

— Я не имею к этому отношения. Администрация. К ней претензии. С вашей статьей на общаке не положено.

— Примите меры, если закон нарушен.

— Не по моей части…

Бросает на стол передо мной лист бумаги, ручку и газету… «Правда».

— Перепишите любую заметку.

— Зачем?

— Экспертиза почерка.

Беру ручку, подвигаю лист бумаги, газету… И тут меня бросает в жар: две недели общака — и я уже… готов?

— Вы что?..— говорю я.— Какой почерк?.. Я не отвечаю на вопросы, не участвую в следствии.

Она выходит из-за стола, останавливается против меня, в глазах откровенная злоба —не такая уж она «рыба»!

— Я буду вынуждена обратиться к администрации тюрьмы, пусть принимают меры.

Мне не по себе, я уже знаю: они могут все.

— Но это мое право, — говорю я не слишком уверенно,— отвечать на вопросы или нет, участвовать или…

— Нет у вас таких прав. Вы обязаны делать то, что я от вас требую.