Тюрьма - Светов Феликс - Страница 100

Внутренняя история «Последнего дня» для меня была на самом деле важной. Всю жизнь, с первых моих литературных опытов, я пытался написать сочинение, действие которого происходило бы в один день. Мне это было интересно, зачем-то нужно, хотя сейчас я понимаю, что едва ли четко отдавал себе отчет - зачем? Я пробовал в разных жанрах - в рассказах, пьесах, в одном, другом романе. Пьесы не удавались, действие первого романа уложилось, помнится, в семнадцать дней, второго - в три дня, следующего в пять. В один день не выходило. А мне было важно, хотелось вместить в один день целую человеческую жизнь, второго не надо. Слова о том, что у Господа один день как тысяча лет, а тысяча лет, как один день, представлялись мне, когда я о них узнал, неким ключом к разгадке мучавшей меня тайны… А тут вышло: герой романа ранним утром просыпался, а вечером умирал. Более того, он был готов к тому, что этот день станет для него последним, или может стать последним: он подводил итоги, пытался выполнить какие-то обязательства, отдать долги, что-то доделать, решить в последний день, что не удавалось за всю жизнь - у него ничего не получалось. А поздним вечером он умер. Я написал эту книгу перед самым арестом - и мне было легко: я успел выполнить, что хотел. Наверно, достаточно, думал я.

Но потом случилось нечто и… Однажды новая книга, роман о тюрьме, мне открылся, да так явственно, будто я и не сочинил его - да ведь и на самом деле не сочинял! - а просто мне его подарили, и я даже не толчок в сердце услышал, а кто-то на ухо прошептал: «Вот он!»

И я его увидел весь, с первой главы до последней. Было это в тюремной больничке, куда меня привели месяца через два после нашего «последнего» разговора co следовательшей, оставались мне в тюрьме еще долгие месяцы, и я, изумившись, понял, что для того, быть может, я и прожил всю мою жизнь, и кинулся книгу про себя даже не писать, а перечитывать, главу за главой, в несколько дней всю прочитал , а потом на прогулках, в тюремных двориках, когда счастливилось бывать одному, от стены к стене эти главы отчитывал снова и снова, чтоб не забыть.

Все было готово, оставалось записать. Но тут-то и начались сложности. Ссылка, в которой я оказался затем (после года уголовной тюрьмы, суда, длиннющего этапа через семь пересыльных тюрем, через всю страну, с «заездом» на север, а там на Урал и в Сибирь), со всей ее радостной, хотя и урезанной свободой, ссылка оказалась неожиданно, нежданно трудной. Я не только не подозревал об этом, но и долго не мог понять. Мне не хочется сейчас говорить подробно, очень я далеко и надолго отвлекусь, прошу поверить на слово - трудно. Дело все в том, что трудности и тяготы, они не во внешних утеснениях, а в нас самих, и когда утеснения внешне слабеют, тяготы не то чтоб отступают, напротив, обозначаются, вылезают углами, а при резком переходе к свободе могут и вовсе задавить человека. Ну, это я быстро понял (через несколько месяцев): Господь и здесь был ко мне особенно милостив, не вывел меня сразу, пожалел, зная мою слабость. Это как голодному, коли не удержится, кинется на богатую и жирную пищу - тут ему и конец.

В ссылке переход постепенный и уродство урезанной свободы от многих несчастий удерживает. Но само уродство, постоянство урезанной свободы, постоянное ощущение (быть может, несколько преувеличенное, но ведь есть, есть!) постоянных за тобой глаз мешает, сдерживает, начинает пугать.

Это одна сторона, так сказать, техническая. Каждую написанную страницу ты должен прятать, а пряча, свою вину несомненно усугубляешь, но и оставить на столе невозможно! А дальше что? Как вывезти написанное на волю, можешь ли ты, есть ли у тебя право вешать на кого-то другого, разумеется, близкого - а на близкого, значит, можно?..

То есть, все эти «технические» проблемы, десятилетия перед тобой, так или иначе, стоявшие, после тюрьмы воспринимаются более ответственно, а порой становятся неопреодолимыми. А ведь рукописи горят, ты уже знаешь об этом, теперь не теоретически, не литературно, спалили ж несчастный черновой вариант «Последнего дня», так без названия и спалили! (То уж другое дело, что я, такую возможность предвидя, о том, заране озаботился.)

Но есть и проблемы внутренние, они более сложные.

Ссыльная жизнь расслабляет - воля, да такая, о которой ты прежде, в городской сутолоке не знал и слыхом не слышал: горы, горные реки, оглушающая тишина, воздух, как пузырьки в стакане с нарзаном, да хоть целый день, всю ночь просиди на берегу реки, на горе - да где ты такое видел?

И это после смрадных камер, столыпинских клеток, собак и наручников! Да и пища не последнее дело: завари чаек, жарь мясо, пей молоко… И вот проходит месяц, другой, третий - и тебя уже не видать на берегу реки, на горе, ты лежишь на своей койке, перед окном торчит гора - летом зеленая, зимой в снегу, ночью жарит луна, днем полыхает голубое небо, туча зацепилась за макушку горы, а тебе ничего того не кадо - ни воздуха, как стакан нарзана, ни обжигающей воды в горной реке, да и мясо, коли, чтоб его нажарить, достаточно протянуть руку - нужно ли оно? Даже твоя книга, твой роман, подаренный тебе чудом, а он гудит, говорит в тебе - да нужно ли его записывать, — кому, зачем? Писать, прятать, потом на чьи-то плечи, а там… Надо ли?

A что надо?

Страшная пора. А день летит за днем, месяц за месяцем, только отгуляли Рождество, а там пост пролетел (без мяса!) и уже разговелись на Пасху. Летят дни, быстрей, чем в тюрьме… И вдруг опомнишься: что ж ты, и Бога не боишься, Он же тебя зачем-то вывел, одарил, а Он ревнив, пропустишь день, Ему надоест ждать. Страшно.

И еще один момент, тоже, так сказать, техническийт: форма - такая мука для нашего брата профессионала.

И хоть знаешь ты, долгий опыт научил, что не следует выбирать ее, вымучивать, что редкие твои удачи бывали, когда ничего ты не выбирал, а сама мысль находила себе форму, но не любишь ты свои удачи, а дороги тебе именно поражения, вымученная вещь, придуманная форма, с которой так и не удалось тебе совладать. А вот ведь она и люба, дорога, как несчастный, больной ребенок. Лежишь на койке, накурился, дым в хате, как в той самой смрадной камере, и не глядел бы никогда в окно на опостылевшую волю, и все думаешь - так или эдак ? А время летит, мелькают недели: может, досидеть сначала срок ? Да можно б досидеть, лучше, разумней, проще. Можно б, когда б Бога не было, когда бы не знал ты, что у Него Свои сроки, что Он ревнив, есть Огонь поядающий: «Приидите, чада, послушайте мене, страху Господню научу вас», - говорит Псалмопевец. Страшно впасть в руки Бога Живаго.

Мне было страшно, я эту книгу написал (начал в ссылке, а закончил в Москве) и до сих пор не понять - нашел ли, так мучавшую меня форму, или она в романе сама себя нашла. Но это тот самый роман: однажды он мне открылся, мне его подарили и я просто не мог его не написать.