48 улик - Оутс Джойс Кэрол - Страница 13

Капель. Я резко просыпаюсь. За окном каплет. Быстро-быстро, будто строчит пулемет.

Осоловелая ото сна, я не сразу соображаю, где нахожусь.

Ладони шершавые, болят. На лбу высох пот, волосы на затылке слиплись, спутались. По моим бокам текут ручейки пота. Сама я лежу на спине, учащенно дыша, как завалившийся на спину боров, который из-за своей тучности не может перевернуться и подняться на ноги.

И до чего же тихо в доме. Только слышно, как сосульки тают. Сейчас предрассветные сумерки, и все остальные спят. И она наверняка спит. Ибо ничего плохого еще не случилось.

(Ведь не случилось?)

История шрама.

Об этом происшествии мне никогда не рассказывали, но сама я могла бы изложить случившееся во всех подробностях. Знала их по молчанию М., сердитому молчанию. Знала по лоснящемуся шрамику на ее лице, который будто украдкой начинал подмигивать и щуриться, если смотреть на него слишком долго.

Я знала об этом происшествии, потому что оно случилось не со мной. Знала, потому что ни один мужчина ни при каких обстоятельствах не последовал бы за мной в ранних сумерках, когда мне было семнадцать и я после школы шла на занятие по фортепиано. Ни один мужчина никогда бы не подкрался ко мне сзади и не ударил кулаком по затылку, да так сильно, что я упала бы на землю без крика, лишь издав слабый писк или возглас удивления: «Ой, за что…» И ни один мужчина никогда бы не схватил меня, упавшую ничком, за лодыжки и не поволок по земле, так что я животом и лицом бороздила бы грязный асфальт, не в силах позвать на помощь, хотя в двух шагах находилась оживленная улица, по которой с ревом проносились машины. И ни один мужчина никогда бы не проклинал меня, не лапал в гневе, не срывал одежду, так что после я являла бы собой жалкое зрелище: в волосах палки и листья, рот забит землей, лицо окровавленное, напоминает одну из масок, что надевают на Хеллоуин.

Ничего подобного со мной никогда не случалось, но эту историю я знаю до мельчайших подробностей. Я не была красавицей в семнадцать лет и красавицей никогда не буду, но я знала все и ликовала, потому что красота эгоистична и заслуживает наказания. Потому что красавиц нужно хватать за лодыжки и волочить по земле, так чтобы они об асфальт расцарапывали в кровь лица. Потому что красавица – это не ребенок с неправильным прикусом, который необходимо исправлять хирургическим путем. Потому что у красавицы не бывает так, что рот не закрывается из-за скученности зубов, а лоб низкий, как у орангутанга, курчавые волосы жесткие, будто дерюга, нос блестит, словно сигнальная труба, а глаза разные, «косые», хотя смотрят прямо на тебя с ненавистью и презрением.

Пострадала, но не очень серьезно.

Это случилось еще до того, как мама умерла. Очень давно. Дж. тогда было лет десять.

В ту давнюю пору как-то раз сестра вернулась домой затемно – зареванная, растрепанная, с окровавленным лицом. Мама к тому времени места себе не находила от беспокойства, ведь Маргарита не пришла домой к учительнице на занятие по фортепиано, и та позвонила нам, спросила, где ее ученица, явится ли она на урок. Об отмене занятия следовало уведомлять за два дня; в противном случае за пропущенный урок приходилось платить как обычно. Мама была раздражена, но и напугана.

Непотребный вид старшей дочери – в грязной порванной одежде, со спутанными волосами и расцарапанным лицом – поверг маму в шок. В первую секунду она хотела отругать М., но потом быстро увела ее с моих глаз. Разумеется, я ждала сестру, выглядывала ее в окно, за которым стемнело и лил дождь. Когда Маргарита наконец-то пришла, я таращилась на нее разинув рот. Мама увела сестру в ванную на нижнем этаже, заперла за собой дверь, холодной водой смыла кровь с ее лица. И все уговаривала ее не плакать, не впадать в истерику, не тревожить отца (тот работал в своем кабинете в глубине дома), не привлекать к себе внимания.

Она спрашивала: «Что ты сделала с собой?», и М. объясняла, что на нее «напал» какой-то человек. Что он ее «лапал», «волок» по земле, пригрозил, что «сделает еще больнее», если она кому-нибудь скажет, и семье ее причинит зло. Она не рассмотрела его лица, но это был «взрослый высокий мужчина, белый». Он почему-то злился на нее, словно был знаком с ней или, быть может, знал нашего отца. Возможно, он следил за ней, ждал, когда М. пойдет через парк к дому учительницы музыки.

«Что за глупости!» – вскричала мама. Этот человек никак не может быть знаком с папой, это сущий вздор, отец не общается с такими подонками, М. никогда не должна бросаться подобными обвинениями. И мама бережно умыла М., дала ей ромбовидную бледно-розовую таблетку, «чтобы успокоить нервы». В ванной комнате на верхнем этаже сделала для дочери горячую ванну, осмотрела ее голое тело, насколько это было возможно, потому что М. морщилась и отталкивала мамины руки, продолжая рыдать: несмотря на таблетку, она по-прежнему была возбуждена и расстроена.

С полчаса помокнув в горячей воде, М. перестала всхлипывать, ее начало клонить в сон. Мама помогла ей выбраться из глубокой ванны на «курьих» ножках, бережно обтерла ее одним из своих огромных пушистых банных полотенец, заклеила пластырем кровоточащую рану на лице М., вычесала колючки и грязь из ее влажных волос, уложила, как ребенка, в свою постель, под пуховое одеяло, и велела постараться заснуть.

Все это или почти все мама сообщила папе. Что тут началось! С их дочерью-красавицей произошло такое несчастье.

Все это я знала, не спрашивайте откуда. В нашем доме ничего не происходило и не происходит без моего ведома. Я знаю обо всем.

Показать М. врачу? Сообщить в полицию?

Или лучше не поднимать шум, чтобы уберечь М. от позора?

В ту пору у папы был офис в Авроре, на верхнем этаже одного из принадлежавших ему зданий на Мэйн-стрит. В будние дни, а иногда и по субботам до обеда папа находился на работе. В чем конкретно заключалась его работа, мы не знали. На этот вопрос папа, загадочно потирая нос, всегда говорил: «Деньги приносят деньги в хороших руках». Он призвал одного из своих самых доверенных адвокатов, с которым близко дружил еще со времен учебы в Корнеллском университете. Втроем они – папа, мама и адвокат – во всех деталях обсудили сложившуюся ситуацию, потому что, как выразился отец, это было «дело непростое». Мама сказала, насколько она могла судить, М. пострадала, но не очень серьезно (под этим подразумевалось, что М. не была изнасилована). По словам М., злодею или кто-то помешал, или его что-то отвлекло, или он передумал, но в итоге негодяй убежал, бросив ее на тропинке, где она лежала на спине с раскинутыми в стороны руками и ногами – обмякшая, безвольная, обессиленная, наполовину голая. Ей настолько трудно было дышать, что она даже не могла позвать на помощь.

В общем, было решено не предавать случившееся огласке.

Чтобы оградить М. от нежелательного внимания. Уберечь ее от позора. В газеты – ни слова!

На этот счет папа был категоричен. Чтобы защитить их дочь. Красавицу и отличницу. Защитить честь семьи.

Во-первых – и это «главное», как объяснил адвокат, – М. «избили», но не «изнасиловали».

Понятие «изнасилование» имеет вполне определенный юридический смысл, а мужчина, напавший на М., ее не «изнасиловал» и даже не «надругался» пальцами. Во всяком случае, так утверждала мама. Тем не менее он «совершил противоправные действия» в отношении нее. А также говорил ей «ужасные вещи», «угрожал».

Но при отсутствии свидетелей будет трудно доказать, что (конкретно) он сделал. А М. не хотела, чтобы ее осматривал врач. Нервная, расстроенная, она только и твердила: «Нет, нет, нет».

М. призналась, что не видела лица нападавшего. А значит, опознать его будет невозможно. И унижение, стыд, «шепот за спиной» в школе – это все равно что пятно на одежде, несмываемое пятно, хуже, чем настоящий шрам.