Путь к себе: 6 уютных книг от Ольги Савельевой - Савельева Ольга Васильевна - Страница 23

Потом Катя меня обнимает, и мне сразу хочется плакать. Это ее жалость проникает в меня. Жалость, упакованная в сестринскую любовь. Иногда мне кажется, что меня никто, кроме Кати, и не любит…

Внутри царит звенящая пустота. Счастья больше нет. Хочется домой. Мы медленно идем к каруселям, взявшись за руки. Только я больше не хочу кататься.

Я пришла в больницу навестить маму. Больница психиатрическая.

Я никогда раньше не была в таких заведениях, не знаю, что можно, что нельзя и как себя нужно вести. Поэтому мне слегка не по себе.

Санитарка при входе протягивает мне бахилы и проводит ревизию всего, что я принесла: проверяет на отсутствие в вещах признаков опасности для пациента.

Откладывает в сторону любимую мамину чашку с красными вишенками: это нельзя. Ведь чашку можно разбить и перерезать вены себе или соседу по палате. Об этом я не подумала…

– Проходите, – кивает санитарка на дальнюю по коридору палату без дверей.

Я вхожу – и сразу вижу маму.

Она сидит нахохленным воробышком на ближайшей к выходу кровати, опустив голову, в каком-то застиранном рваном халате, непричесанная, несчастная, худые морщинистые ручки лодочками лежат на коленях, один тапочек трогательно слетел с худой, бледно-синеватой ноги…

У меня щемит сердце. «Может, забрать ее отсюда?» – спрашивает тронутый увиденным внутренний голос.

Тихо подхожу к ней, кладу руку на плечо:

– Привет. Как ты?

Я давно не произношу слово «мама». Не могу. Оно словно застревает в горле.

Маленькие дети часто не выговаривают букву «р». Я не выговариваю слово «мама».

Она вздрагивает, поднимает на меня пустые глаза, которые тут же наливаются яростью.

– Ты зачем пришла? Позлорадствовать? Упекла меня сюда, а теперь совесть мучает? Посмотреть пришла, как я тут, в «пансионате», устроилась?

Палата рассчитана на восемь коек. Все они заняты. Остальные семь пациенток замерли, смотрят на нас с интересом.

Мне неловко, неуютно. Хочется отдать передачку и скорее уйти. Внутренний голос уже молчит и ничего не предлагает.

– Сигареты принесла? – грубо спрашивает меня неопрятная опухшая женщина с большим щербатым ртом.

– Нет. – Я растерянно машу головой.

– Сколько стоит сделать человека психом, а? Расскажи, нам тут всем интересно! Полюбуйтесь, девочки, вот пришла мошенница, предательница, сволочь… – мать полыхает гневом, глаза красные, на губах запеклась слюна.

Она не признает наличие в себе болезни, влияющей на адекватность ее поведения, и злобно ищет виноватых в своем заключении в психушку. А что их искать-то – вот она я…

– Дайте, пожалуйста, телефон позвонить маме, – тихо просит кроткая девушка, почти девочка, сидящая на кровати у окна. – Я по маме скучаю…

У нее промытое нежное личико, взгляд Аленушки, и даже волосы заплетены в косичку с пробором. Не хватает платочка и сарафана для полноты образа…

Не задумываясь, я подхожу и протягиваю ей телефон. Она забирается на кровать с ногами в теплых вязаных оранжевых носках (наверное, мама вязала?) и вдохновенно набирает номер, который помнит наизусть. Лицо ее оживляется, появляется румянец.

«Господи, она-то тут как оказалась?» – думаю я, наполняясь сочувствием.

Возвращаюсь к матери под безжалостным дулом восьми пар глаз и спрашиваю:

– Скажи, что тут можно, что нельзя, что тебе еще надо для пребывания, я просто не знаю…

– Ничего мне от тебя не надо. – Мать поджимает губы, демонстративно отворачивается.

Ей нравится играть эту роль для благодарных зрителей – держать образ гордой и несломленной предательством женщины.

Она отрицает свою болезнь, как и большинство здешних пациентов: их искаженная реальность кажется им нормой, а все, кто так не считает, – враги. Как правило, врагами назначаются самые близкие родственники, для которых искаженное сознание человека становится ежедневной проблемой и зачастую представляет опасность для жизни всей семьи.

– Ты очень красивая, – обиженно говорит закутанная в пододеяльник женщина-мумия в самом углу.

– Спасибо, – приветливо улыбаюсь я в ответ.

– Прямо светишься вся. Здесь никто обычно не светится. Наоборот. Смердят.

– Она на сносях, не видишь? – вступается за меня Аленушка.

– Сигареты принесла? – снова спрашивает Щербатый рот.

– Нет, – снова отвечаю я, пряча недоумение.

– Вот тут вещи твои, спортивный костюм, ночнушка, белье, полотенце, а тут – вода, конфеты, печенье… – смущаясь, говорю я матери и протягиваю пакет.

– Вот сама и жри! – огрызается мать, отталкивает пакет, он падает на пол, разрывается, и из него брызгают конфеты разноцветным салютом.

Тяжело приседая, я встаю на одно колено, собираю конфеты. Я на восьмом месяце беременности.

– Сигареты принесла? – Щербатый рот.

– Нет, – отвечаю я с раздражением.

В этот момент в палату входит импозантный врач в кипенно-белом халате со свитой из двух санитарок. Врач выглядит как суперзвезда из сериала про «Скорую помощь», он красив и загорел, под халатом – джинсы. Такой расслабленный врачебный кэжуал-стайл.

Я встаю с колен, здороваюсь.

Мать мгновенно преображается, надевает улыбку.

– Как дела, девочки? – громко и бодро спрашивает врач у всех сразу.

– Хорошо, – несинхронно отвечают «девочки».

– Хорошо, Антон Геннадич, – солирует вдруг мать. – Ко мне вот дочь приехала. Красавица. Умница. Сейчас беременна…

– Это очень хорошо, – улыбается мне врач. – Потом зайдите ко мне, кабинет 15, пообщаемся про вашу матушку.

– Хорошо.

– Да, доктор, мы вот внучечку ждем. Внук уже есть. Данечка. Только он сейчас в детдоме…

Врач вопросительно смотрит на меня: мол, почему в детдоме. Я отрицательно машу головой:

– Это у нее навязчивые видения. Он в садике…

– Антон Геннадьевич, ну мы же здесь все понимаем, – мать заговорщически подмигивает врачу. – Что я здесь случайно, по недоразумению. Пока дочь тут, на машине, давайте оформим выписку, и мы с ней домой поедем… Да, дочур?

– Посмотрим, – примирительно говорит врач и подмигивает мне.

И вдруг девушка у окна, та, что Аленушка, начинает истерично орать в мой телефон:

– Алло! Я выйду отсюда нах…й и порежу себе вены, слышишь, мудак ё…анный, а сначала убью твою шлюху сраную и тебя тоже, козлина вонючий…

У нее вздулись вены на шее, изо рта летит слюна, глаза безумные. Вот оно, состояние аффекта…

– Кто дал ей телефон? – озабоченно кричит врач и вместе с санитарками бросается к девушке. Они втроем наваливаются на нее, пытаются сделать укол, со стороны выглядит, будто они хотят ее задушить, и я вижу, как постепенно стихает агрессивное сопротивление вязаных оранжевых носков под действием укола.

Я застыла от ужаса. Здесь запрещены мобильные телефоны? Я не знала.

– Сигареты принесла? – спрашивает Щербатый рот. Я ощущаю ее дыхание на шее: так близко она подошла сзади, нарушила личное пространство.

– Нет, – я отстраняюсь.

Мать смотрит на меня торжествующе. «Видишь, в каком я аду? По твоей вине!» – читаю я ее взгляд.

Аленушка утихла, врач возвращает мне телефон, смахивая со лба потную челку. Он больше не выглядит импозантным: халат помят, две верхние пуговицы оторваны, глаза растерянные. Теперь он больше похож на местного пациента, который играет врача.

– Не давайте тут никому телефон. Это психиатрическая больница, а не переговорный пункт.

– Простите.

Врач быстро и как-то обиженно уходит. Наверное, в свой 15-й кабинет.

– Забери свою подачку, я к ней не притронусь! – шипит мать.

Спектакль окончен. Гаснет свет. И многоточий больше нет.

– Ну, отдашь кому-нибудь, санитаркам, девочкам. – Я пожимаю плечами и собираюсь уходить. – Теперь в субботу приду. Если что надо, ты врачу скажи, а я ему буду позванивать.