Finis Mundi. Записи радиопередач - Дугин Александр Гельевич - Страница 23

В этих словах Фридриха Ницше кратко излагается и сущность его философии, и смысл его судьбы. Великий пророк, непонятый временем. Гениальный провидец, смотревший настолько выше человеческих высот, что представлялся шутом или безумцем… Вся философия двадцатого века будет ничем иным, как комментарием к Ницше. Он — свидетель современности. Он — обличитель человечества. Он — пророк Будущего. Он провозгласил о Неизбежном, Необходимом, Невозможном… Он оповестил нас о приходе СВЕРХЧЕЛОВЕКА.

Фридрих Вильгельм Ницше родился 15 октября 1844 года в немецкой деревне Реккен на границе Пруссии и Саксонии в семье протестантского пастора. По линии отца он принадлежит к польскому роду — графов Ницких. Для юного Ницше это славянское происхождение будет важным философским элементом — он любит все славянское, тяжело переживает потерю русскими Севастополя, считает свое отличие от германской Среды — следствием расовой инаковости… В юности Фридрих показывает себя чрезвычайно одаренным и углубленным юношей. Он великолепно осваивает музыку, иностранные языки. С детства он отличается невероятной волей, способен ограничивать себя, подчиняет жесткой дисциплине. Готовится к тому, чтобы стать пастором. С того времени сохранился следующий анекдот:

Нескольким соученикам Ницше по Пфорте показался неправдоподобным рассказ о Муции Сцеволе и они отрицали существование этого исторического эпизода, — "Ни у одного человека не хватило бы мужества положить в огонь руку", — рассуждали молодые критики.

Ницше, не удостаивая их ответом, вынул из печи раскаленный уголь и положил его себе на ладонь. Знак от этого ожога остался у него на всю жизнь… Сквозь весь жизненный путь пронесет Ницше осевой вопрос, запечатлившийся в этом эпизоде:

"Ist die Veredlung moglich?"

"Возможно ли сделать их благородными?"

Вначале он считает, что аскетический героизм, демонстрируемый элитой, способен увлечь за собой остальных — нерешительных и слабых. Особенно верится ему в это на франко-германском фронте, куда он едет санитаром и героически обслуживает тяжелобольных. в результате чего сам заражается тяжелой инфекцией, нанесшей непоправимый удар по его и так слабому здоровью. На войне Ницше видит то пробуждение духа, которое превращает презренных бюргеров в настоящих людей, вырывает у прохладных и вялых существ внутреннюю ценность.

Позже он напишет в «Заратустре»: "Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир больше, чем долгий. Говорят, что хорошая цель освящает любую войну. Я же говорю вам, что хорошая война освящает любую цель. Что есть добродетель, спрашиваете вы? Добродетель — смелость."

Ницше становится блестящим филологом, ему, совсем еще молодому человеку, неожиданно предлагают должность профессора в швейцарском городе Базиле. Но истинное духовное потрясение он испытает от знакомства с Рихардом Вагнером, великим композитором, горячим германским патриотом и теоретиком революционной силы искусства. Ницше лично знакомится с маэстро с его женой Козимой Вагнер, становится его учеником и под его сильным влиянием пишет свою первую книгу "Рождение Трагедии".

После выхода "Рождения Трагедии" жизнь Ницше начинает постепенно омрачатся. В этой книге он высказал очень резкие суждения относительно Сократа и Платона, противопоставив их аналитическому методу досократическую мифическую мысль Гераклита и Эмпедокла и особенно трагическое мировоззрение, свойственное Эсхилу. Искусство представляется Ницше самостоятельной философией, причем схватывающей наиболее тонкие и глубокие аспекты истины. В этом он следует за Вагнером, крупнейшим теоретиком «артократии», политической власти «искусства», которое он сосчитал исторической и общественной силой, превосходящей самые радикальные и революционные социальные учения. Книга встретила крайне скептический и холодный прием. Ее почти не заметили. Отныне горестное ощущение того, что его идеи никто не понимает, начинает постепенно нарастать. Все больше разочарования и горечи в текстах Ницше. Его ранний оптимистический романтизм сменяется темной печалью и раздражительной ненавистью. Ухудшаются и отношения с Вагнером, которого он так любил.

В "Рождении трагедии" Ницше писал:

"Бог умер!" — Вы убили его. Вы и я…

В этом никакой радости, никакого прагматистского цинизма, никакого французского остроумия или английского меркантилизма… Скорее глубокая истинно славянская или германская Трагедия, обнаружение страшной тайны, от которой хочется выть и с которой невозможно жить. Такая же страшная сила помещает Кириллова из «Бесов» Достоевского в желтую камеру добровольного суицида, — "если "Бога нет, то мы — Боги", — говорит Кириллов. К этой чудовищной, невыносимой мысли медленно и тяжело идет Фридрих Ницше. Для полноценной Традиции фраза о "смерти Бога" не означала ровным счетом ничего — в ней не было бы ни кощунства, ни парадокса, ни святотатства. Бог умирает и в христианстве. Именно Бог, и именно от сострадания к людям. Для полноценной метафизики Бог настолько выше жизни, что он тоже в некотором смысле «мертв», так как запределен, трансцендентен. Ужас откровения Ницше получает весь свой объем тогда, когда понятие о божестве сводится к узко этической, моральной категории, когда Традиция вырождается до фарисейского филистерского фарса, когда все ценности сведены "к человеческому-слишком-человеческому"… Ницше, говоря о "Смерти Бога", не стращает, но констатирует. Причем героически и жертвенно берет вину и на самого себя.

Бога убили люди.

Когда низвели его до своего уровня, превратили в моральную абстракцию, окутали в покрывала слабости и лжи… Но этот "моральный театр" вырождается на глазах, теряет свою убедительность. Европейский нигилизм — еще прикрытый этикой, гуманистической теологией и фальшивым псевдохристианством — разверзает свою страшную пасть. Чтобы объявить об этой катастрофе во всеуслышанье, чтобы довести до конца все содержащиеся в ней выводы надо обладать невероятной чистотой, удивительным мужеством и героической стойкостью…

Ницше ставит безотзывный, не подлежащий пересмотру диагноз: "Бог умер".

Наступило царство нигилизма. Жизнь остыла, дух рассеялся как утренние призраки, Истина вошла в неразрешимое противоречие с Добром и Красотой… Отныне героический гуманизм Вагнера видится Ницше как слабость и стремление примирить непримиримое. Если бездна есть, то мы не вправе затушевывать ее кошмарного присутствия. Оперы Вагнера — кич. Истинный героизм и истинный гуманизм в ином. Мы должны до конца осознать "смерть Бога", принять вызов ничто, ответить на самую суть безумного вопроса… или… Вопрос цены встает перед Ницше знаком мерцающего ужаса. Кошмар отгаданной тайны чреват полным одиночеством, тотальным непониманием и необходимостью нести все бремя мира на одних единственных плечах — плечах худого и болезненного немецкого профессора, страдающего приступами почти полной слепоты, бессонницы, нервными припадками…

Вызов ничто фатален. Ницше все глубже погружается в кошмар неразрешимых проблем. Ему приходится вести борьбу по всем направлениям. С одной стороны, никто из его современников не хочет признавать факта духовной катастрофы. Все цепляются за отжившие мифы, малоосмысленные инерциальные решения, банальные отписки. Обращение к морали или к ее более современным эквивалентам — гуманизму, либерализму, всеобщему благосостоянию и демократии и т. д. — предохраняет от столкновения с бездной. Даже в том случае, если мораль совершенно экзотична или прикрывает собой невнятный и тлеющий порок. Мораль — это главный противник Ницше. Нет, не потому, что он гедонистически считает ее чреватой самодисциплиной или ограничением. Совсем нет. Сам Ницше любит дисциплину, даже аскетизм и считает их необходимым как для себя. так и для других. Более того, всей своей жизнью он являет пример высокой и последовательной морали… Он сам иронизирует над собой, — "В благословенные времена Средневековья такого отшельника как я признали бы святым."