Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович - Страница 1

Дмитрий Липскеров

Феликс убил Лару

Посвящается моей жене

Екатерине Липскеровой

и всем женщинам, в трудный час последовавшим за своими мужьями.

1.

Определённо и точно: люди не могут родиться равными.

Невозможность этого установлена уже жившими многие поколения назад со стопроцентной вероятностью. Многочисленные исследователи и философы пытались доказать обратное, но были опровергнуты как современниками, так и будущим многомиллиардным миром. В самом деле, как можно уравнять ангольского новорождённого с врождённым рахитом в анамнезе с урождёнными монакскими князьями или их новорождёнными наследниками, окружёнными сотней врачей со степенями?

Бедного, иссушенного до костей бедуина, блуждающего среди океана песков, и шейха, властвующего в каком-то богатом эмирате, изобилующем нефтью, распыляющего миллиарды на фейерверки и стремящегося стать восьмым чудом света, уравнять никак нельзя… А что уж сравнивать американских Рокфеллеров и их потомков с некими российскими Ивановыми, бывшими до 1861 года крепостными и сегодня живущими в тех же условиях, в каком-то закоулке России, где председателем колхоза является некий Пышкин, а военкомом – майор Прыткий И.И.

Деньги в том краю, звавшимся Михайловской областью, некогда видели только по единственному в поселке телевизору, в программе «Поле чудес», когда купюры доставали из черной коробки. Глядели по телику жида Моисеича у него на дому, оставшемуся от родителей. Все свои телики давно продали и прогуляли. Только Моисеич не давал пропить рабочий аппарат, кричал как оглашенный, размахивая при этом длинными руками как мельничными лопастями. Люди соглашались, что без новостей и футбола никуда. Так вот, телик смотрели у еврея – страстного путешественника по родному краю и защитника отечественного телевизора «Рубин-205».

Не видя месяцами рублей, пропивали металлолом, остатки шифера с колхозных крыш и то, что Моисеич натырит или наменяет в походе по необъятным просторам. А уж он, как им казалось, тырить умел, хотя свидетелей тому не имелось. Ну и сидишь ты с пацанами на могучем дубе, упавшем в прошлогодний ураган на опушку леса имени Ивана Франко, потребляешь самогон по прозвищу «Горыныч», накапанный за неделю старухой Нелюдимовой в две четверти стекла. Отламываешь шматы от изъятого у Моисеича пахнущего коммунизмом круга моженской колбасы вприкуску с ядовитой белой головкой зеленого лука, пережевываешь железными зубами весь этот микс, басишь матерными частушками, а потом –в драку, в нее, в великую русскую бучу, сладчайшую своей бессмысленностью и жестоко радостную.

Особенно жиду Моисеичу доставалось по пейсам, да и по другим еврейским признакам – окороченным – тоже. Но краеведа и добытчика не мучили до смерти – берегли за ценный саквояж, в котором всегда имелось многое, типа сала, пусть и бараньего, механической рулетки, ножичка восточного с изогнутым лезвием и завитой ручкой из чьего-то рога, которым сало резать, или же странных часов-луковицы, серебряных, играющих музыку «Союз нерушимый республик свободных…» и при желании отстукивающих время.

– Репетир, – объяснял Моисеич. – Минутный.

Часто находилась под подкладкой саквояжа слегка пахнущая польским самогоном балтийская селедка в промасленной бумаге – для тех, кто пузырем настоящей беленькой разживется. Так-то селедку берегли. Только под чистую… К ночи приползаешь к Нюрке под пахучую подмышку, чего-то прогундосишь ей в толстомясое ухо – и отъезжаешь тотчас как на велосипеде: в сон, мятежный и короткий, с шугняками на заре и жаждой немедленной намыленной петли на свою тощую шею… Но после пяти густых глотков капустного рассола жизнь выравнивается. Почти. А почти – потому что Нюрка исподтишка кулачищем по темечку огрела за украденную тысячу, двумя пятисотками, умыкнутыми мужем для приобретения первача. А деньги были отложены на перегной, огород подкормить… И здесь еще в хату стучатся, да так нагло и громко, что точно не товарищи пришли на опохмел, а по делу важному кто-то, может страшному: может, с битами и дробовиками кто забрел, или менты арестовывать прибыли за ворованный шифер… Но нет, все серьезнее, так как на пороге – лично военком майор Прыгучий И.И. и собственной персоной председатель родного колхоза «Путь» Пышкин.

Прыгучий прибыл в форме и почему-то в пилотке с красной звездой, видимо где-то фуражку похерил по пьяной слабости… Ивановы, как их природа продиктовала, – тотчас в ноги кланяться местной аристократии, а предколхоза покраснел вдруг щеками – и ну покрикивать:

– Ета вот!.. Ета вы!.. Ето ты! – и Нюркиного мужа глазами гложет, галстук свой, разрисованный золотыми львами, теребит.

– А шо я? – дивится Иванов.

– А то! – грозно взрычал военком. – Повестка тебе! В армию!

– Какая-такая повестка?! Во дают! Тоже с похмела? Товарищ военком, так служил я уже! – удивился Иванов, успокаиваясь немного от возникшего недоразумения. – До законного своего дембеля дослужил, сержантом в гвардейском…

– Война, хлопчики, – прошептал Пышкин и тихонько заплакал, капая слезами на золотых львов.

– Какая такая война?! – охнула Нюрка.

– Та не может быть! – вскричал Иванов и рыгнул с душком от капустного рассола. – С кем?! С Псковом или Новгородом? В Европе и Америке вроде всё завоевали! Ха-ха! Москвы нет…

– С Еропкинской областью! – кратко ответствовал военком, снял пилотку, отер ею лицо, да так неловко, что красная звезда в кровь расцарапала ему лоб.

– С соседями война. Так что, Иван, собирайся! – А Нюрке: – Ты подмогни мужу! – и повестку Ивану Иванову протягивает с печатью. Практически сует в мозолистую пятерню.

Иван документ принял, вчитался, а Нюрка как закричит, как запричитает: мол какого хера еропкинским надо, да в Ивана вцепляется – мол, не пущу, хоть режьте. Иван жену отодвигает и говорит ей серьезно:

– Бумага государственная! Не видишь? Печать гербовая!

Нюрка утерла сопли подолом, показав мощные ляжки, одетые в розовое, всхлипнула и вопросила кого-то: – Как же? У меня родители в Еропкинске!.. Родственники и племянники. Кешка да Сережка! Оба рыыыжиие! – и выть опять принялась.

– И у меня домик там есть, – признался себе под нос Пышкин. – Дитенок малый…

– У вас же здесь трое взрослых! – вспыхнула гневом сквозь вытье Нюрка. – Как же так, товарищ?!

– Не без греха, – покачал головой Пышкин. – Хочешь – кинь камнем в меня! Да и по должности имею право, хоть и неписаное.

Прыгучий промолчал, так как у самого имелись планы, после отставки переехать в Еропкинскую область да дом мощный поставить возле искусственного моря, бычка ловить и вялить. Но, как говорится: пришла беда – отворяй ворота!

– А кому еще повестки? – угрюмо поинтересовался Иван Иванов. – Мля, это в племяшей стрелять понадобится! Хотя тещу бы угондошил зараз, без повода…

– Ванюшаааа! – вновь заголосила Нюрка.

– Всем, у кого детей нет! – пояснил военком.

– Так у всех в поселке есть, – возвестил мобилизуемый. – Делать-то уж десять лет как нечего. Народец и старается от скуки… А, вспомнил! У Моисеича нет! С жидом пойду хоть на две войны, не пропадем!

– Приказ евреев не призывать! – четко доложил военком. – Тем более он у нас один остался. Достояние! У Патриархии четкое решение на сей счет!

– Евреи вам дороже русских?! – возмутилась Нюрка. – Не жаль вам русского мужика… Или Моисеич занес вам сберкнижку, вместо охранной грамоты?!

– За клевету и посадить можно, – предупредил военком Прыгучий.

Нюрка слегка притихла, запахнула поглубже разошедшиеся полы халата, дабы ложбину между пудовых грудей прикрыть.

Коротко пронаблюдав за этим действием, Пышкин взволновался, в штанах зампреда слегка напряглось и он про себя почти сердцем заматерился, как истинный литератор представляя, что кабы не война, он бы к Нюрке… И враз понял, что война на руку, на руку родная: Иван в блиндаж – а он к Нюрке, дабы полежать щекой на ее могучих чреслах и помять сдобу бабьих грудей, разрядиться и успокоится на время… Чуть в пляс не пустился по такому выводу.