Сделаю больно - Ромеро Екатерина - Страница 4

Тася, очнись! Не смей умирать, не так, боже, не в этой канаве, хотя Стас же убил меня. Он специально сделал это, так какой смысл бороться, если я оказалась лишней в идиллии счастливой жизни любимого?

Он женат и любит Камиллу, а я… я все еще просто Кузя. Ничейный, никчемный, бездомный звереныш, который до жути любит своего Стаса.

Мне казалось, Стас только мой, я делить его не хотела, не могла думать о том, что Стас ночи со мной проводит, а после снова идет к ней.

Почему он только сам не сделал, не знаю. Наверное, Стасу даже противно быть со мной рядом. Наигрался, наскучила, лезла к нему, напрашивалась. А что делают с игрушками, которые надоели? Правильно – ломают, топчут и выкидывают. Вот и меня выбросили за борт, перед этим раздробив кости.

Я была любовницей у женатого мужчины. Своровала свое счастье – и вот она, расплата. Если я тебе не нужна, Стас, то я больше не буду бороться. Мне незачем. Раз, два, три, ничейная кудряшка, умри.

– Вон пошли! Брысь, сказала! Не тронь!

Открываю глаза, когда уже светло на улице, и первая мысль, что я умерла, насколько вокруг ясно, но нет. Дикая боль в теле только подтверждает это.

– Боже, сволочи, что наделали! Девочка… Пошли отсюда, фу, не лезьте!

Мне в руку утыкается собачья мокрая морда, здесь двое псов, которые, кажется, восприняли меня за мясо. Рядом старушка с палкой большой в руках. Она наклонилась ко мне и пульс мой считает, сводя седые косматые брови.

– Живая! Господи помилуй!

– Помогите… я жить хочу, – шепчу тихо, но она слышит и, поджав губы, качает головой.

– Знаю. Все хотят. Терпи. Больно будет.

Бабушка снимает платок и рвет его на куски, обматывает меня под руками. Как она поднимает и тащит меня куда-то, я запоминаю плохо. Мне очень больно. Везде. Ощущение такое, что меня сбил поезд, хотя лучше бы и правда сбил.

Следующие несколько суток я просто лежу и изредка просыпаюсь. То ли больница, то ли какой-то старый домик, хотя похоже на второе. Я не могу вставать и разговаривать. Чувствую только, что меня, как куклу, переодевают, прикладывают что-то прохладное к ребрам и лицу, дают что-то противное выпить.

– А-а-а-а! А-А-АЙ! А-А-А! – иногда я просыпаюсь и ору. Криком кричу от той дикой боли, которая пронизывает каждую мою клетку, а после слышу, как та бабка что-то шепчет у меня над головой, и дыма так много, она зажигает травы, стучит ступкой, колотит свои зелья.

– Тише, девочка, тише. Глафиру послушай, не надо так кричать. Будь сильной, будь сильной, будь сильной теперь.

– За что? СТА-АС!

Очередной бред, мне казалось, что Стас приехал, хотя, конечно же, его здесь нет. Он, наверное, уже с Камиллой празднует, что избавился от меня.

Я всегда была для него обузой, глупой игрушкой, которая смотрела ему в рот и обожала его любым. Жестоким и мрачным, холодным, закрытым, заботливым. Я просто любила. Как умела, искренне.

Сначала боялась его, потом была благодарна, а после полюбила. Не знаю даже за что. За все, и думаю, я Стаса полюбила гораздо раньше, чем сама себе в этом призналась. Просто любить его было нельзя, а я плевала на это, и вот он – результат.

– Мне больно… мне так больно! БОЛЬНО-О!

– Тише, дитя. Пей это. Сейчас пройдет.

И снова дает мне выпить какой-то горький отвар, от которого меня тошнит, но что хуже – этот отвар проливается на подушку. Почти все мимо, как через решето.

У меня распорото пол-лица. Ощущение такое, что щека насквозь прорезана и в ней какая-то огромная дыра.

Я насчитываю три ночи, при которых балансирую на грани, и кажется, что еще немного – и сдамся, но бабушка эта не дает мне. Держит крепко и стихи все мне над головой читает, что-то в блюдце выливает, то ли воск, то ли еще какое чародейство. Раньше я бы посмеялась над этим, да вот только мне уже не смешно.

Мне когда-то старая цыганка встречу с дьяволом черноглазым нагадала, который сердце мое сломает и душу в клочья порвет. Я не верила, два года прошло, а потом сбылось все до единого слова, так что я больше не зарекаюсь. Я просто умереть хочу и чтобы перестало так адски болеть.

– Мне плохо… болит, болит, болит!

– Ты давай успокойся! Я-то делаю, что могу, но если ты и дальше противиться будешь – заберет он тебя! Не справишься! Сволочи такие. Ни чести, ни совести нет, так изуродовать девушку. Господи, помоги!

– Я хочу умереть. Я не могу больше, пожалуйста, я не могу больше страдать, БОЛЬНО-О!

– Нельзя тебе. Нельзя, слышишь?! Дитятко носишь, девочка. Беременная ты.

– Нет, боже, не-ет!

– Поздно рыдать, девка! Хватит, сказала, не то и правда выкинешь от боли. Срок маленький, но сердечко уже бьется. Вот тут сидит у тебя, Глафира знает! Дите твое отчаянно за жизнь борется – и ты борись!

Бабушка подходит и кладет морщинистую руку мне на живот, а я не верю. Этого просто не может быть.

– Как тебя зовут, дочка?

– Тася.

– Телефон диктуй. Мамка, папка, кому звонить-то?

– Некому. Я одна.

– Надо в больницу тебе. Сейчас пойду к соседке, скорую вызову. Боюсь, я бессильна уже.

– Не надо… найдут меня. Убьют. Он хочет убить меня. Умоляю! Я жить хочу. Пощадите, – глотая слезы, говорю я и отворачиваюсь, хотя сделать это непросто. Глафира у меня на лице какую-то пирамиду выстроила из ваты и бинтов. Она делает мне перевязки, говорит, уже лучше, хотя почему-то глаза при этом отводит, украдкой вытирая слезы.

Глафире семьдесят четыре, и она живет одна. Домик похож на избушку из сказки. Крошечные окна, деревянный пол, печка. Кажется, тут две комнаты. Я на кровати старенькой лежу, рядом кухонный стол и куча растений, подвешенных у потолка.

– У меня нет денег. Нечем вам оплатить лечение. Верните меня туда, откуда забрали.

– А я разве про деньги тебе что-то сказала?

– Всем нужны деньги.

– Деньги души портят. Не нужны мне твои деньги. Ты лучше скажи, что случилось с тобой.

Молчу. Не могу ни думать, ни говорить об этом. Я все еще не верю, мне кажется, я сейчас проснусь, придет Стас, и мы пойдем гулять. Впервые открыто, не прячась.

Ха, кажется, только сейчас я понимаю, что мы со Стасом ни разу открыто на людях не появлялись. Он с Камиллой везде ходил, а со мной нет, только на квартире мы вместе и были.

– Не хочешь – не говори, только рыдать перестань, а то дитятку тоже больно.

– Я не беременная. Вы ошибаетесь.

На это Глафира только усмехается, отпивая горячий чай.

– Ну конечно. Я троих выносила. Знаю, когда женщина в положении, да и вижу я. Перестань реветь! Клянусь богом, если не успокоишься сейчас, скинешь дитя к ночи! – гаркнула так громко и ударила кулаком по столу.

Я перестала плакать и заставила себя успокоиться. Меня напугало одновременно строгое выражение лица этой бабушки и то, что если я и правда беременна, то могу вот так по глупости лишиться нашего малыша. Точнее, нет, моего, и только.

Рада ли я ребенку? Я не знаю, но если он уже есть, то я никогда ему не сделаю больно.

***

– Тася, твои раны не заживают. Ты не можешь ни есть, ни пить. Ты умрешь так. Скоро.

– Пожалуйста, приложите ваши компрессы, все заживет!

– Они не помогают. Нужно швы наложить.

– Я не хочу шрамов. Это меня испортит!

– Или шрамы, или смерть, выбор за тобой.

Тяжелый выдох, я не ела четыре дня. Так надо.

– Хорошо, шейте. Сделайте, чтобы я могла есть.

И Глафира начинает зашивать мое лицо. Наживо, обычной иглой, которую она чем-то обработала и теперь втыкает в мою кожу.

Анестезии нет, обезболивающего тоже, и я просто вцепляюсь руками в небольшой кожаный ремень, который Глафира мне приносит. Чувствую, как игла прокалывает ткани, как тянется нитка, щелкают ножницы. Я все еще жива, Стас. Ты, наверное, празднуешь там, что удачно избавился от меня.

– А-ай! Хватит…

– Терпи. Привыкай к боли, девочка. Спутницей она твоей будет. Постоянной.