Калифорния на Амуре - "Анонимус" - Страница 40

Впрочем, и это едва ли спасло бы его. Во-первых, кроме тигров в лесу хватает и других опасных хищников, во-вторых, вместе с кровью надворный советник стремительно терял запасы тепла. Мороз в лесу стоял не слишком сильный, но вполне достаточный, чтобы истекающий кровью человек замерз насмерть всего за какой-нибудь час.

Загорский, однако, не сдавался. Он пробовал выкручивать запястья из веревок, но они были затянуты вмертвую, а, кроме того, он потерял уже слишком много сил. Может быть, закричать в надежде, что кто-то услышит?

И он попробовал.

– Э-ге-гей! – хрипло крикнул надворный советник.

Однако голос его в зимнем лесу звучал так странно и страшно, что он умолк. Так едва ли дозовешься до людей, а вот хищников привлечь можно запросто.

Он умолк, прикрыл глаза и стал думать. Точнее сказать, он погрузился в медитацию. Но не в ту медитацию, о которой писали русские и западные поэты и которая была лишь синонимом уединенных размышлений. То, что он делал сейчас, в Индии называлось словом «дхья́на», а в Китае – «цзинцзо́». Это было своего рода погружение в молчание, пустоту, созерцание невидимого, а точнее, еще непроявленного, несуществующего. Смысл такого рода медитации состоял в том, чтобы дать проявиться подлинному сознанию, тому, которое существует независимо от воли и желания человека и настолько же превосходит его, насколько Джомолунгма превосходит лежащий у ее подножия камень. Это подлинное сознание не является частью человеческого мозга, но находится с ним в постоянной связи и способно решать такие вопросы, с которыми не справится обыденный мозг. Именно благодаря подлинному сознанию мозг какого-нибудь фельдфебеля может выиграть битву, которая не по зубам Наполеону и Александру Македонскому – нужно только дать ему свободу.

Поэтому сейчас надворный советник не думал и не подстегивал себя, пытаясь найти выход из безвыходной ситуации – пусть мозг работает сам, не будем ему мешать.

Но мозг почему-то отказывался работать. Возможно, сказывался холод, возможно, надворный советник потерял слишком много крови, и мозг теперь недостаточно снабжался кислородом. Нестор Васильевич отчетливо почувствовал, как коченеют его щеки, как смертный холод охватывает все его тело.

Какая жалость, однако… Стоило избегнуть тигриных когтей, чтобы банально замерзнуть в лесу!

Впрочем, смерть его не будет мучительной. Он просто тихо уснет, чтобы потом всю оставшуюся вечность смотреть бесконечные сны. Интересно, что будет ему сниться, когда земная жизнь его прекратится: детство, отрочество, первая любовь, первые расследования, что-то еще… Богоматерь ли ему приснится или милосердная Гуаньинь?

Когда спустя полчаса на поляну выбежала собака, человек, привязанный к дереву, уже не шевелился. Снег все еще шел, но снежинки, упавшие на его лицо, теперь не таяли.

Буся, чуть прихрамывая, подошла к человеку, поднялась на задние лапы и стала лизать его лицо. Она лизала его усердно, сильно, с такой страстью, словно не человек он был, а замерший щенок, и этот материнский порыв, кажется, совершил чудо. Спустя минуту запорошенные снегом ресницы дрогнули и обветренные бледные губы беззвучно зашевелились.

Собака залаяла, потом стала зубами дергать за веревки, которыми надворный советник был привязан к дереву. Но даже ее крепкие челюсти оказались бессильны перед крепкими путами. Человек больше не шевелился.

Буська перестала терзать зубами веревку, замерла и стала прислушиваться к чему-то. Потом повернулась в сторону леса и, сорвавшись с места, скрылась в чаще. Губы Загорского приоткрылись, он хотел что-то сказать, но сил у него уже не было. Он уронил голову на грудь и замер, словно ледяное изваяние.

Он уже не видел, как пять минут спустя из леса выехали несколько всадников на низкорослых мохнатых лошадках. Впереди процессии, указывая путь, бежала Буська, за ней ехала та самая барышня-гимнастка, которую Загорский с Ганцзалином защитили при первом появлении в Желтуге, следом – сам Ганцзалин и еще три человека, все с винтовками.

– Молодец, собака, – сказал Ганцзалин, соскакивая перед бездыханным телом надворного советника, – получишь от меня мозговую косточку.

Он озабоченно коснулся холодной щеки господина, потом повернулся к данцзяфу.

– Дайте нож, – сказал он, – его нужно освободить.

Разбойница нахмурилась.

– Его ударил тигр – видишь, сколько крови вытекло. Его не спасти, он умер.

Но Ганцзалин только упрямо покачал головой: его господин не умер. Он не мог просто взять и умереть, он никогда не оставил бы Ганцзалина одного.

– Дайте нож, – повторил он глухо, глядя перед собой невидящими глазами, – нужно разрезать веревки.

Помедлив пару секунд, барышня кивнула Цзи Фэйци, разбойник подъехал и молча протянул Ганцзалину нож. Тот рубанул по веревкам с такой яростью, словно это не веревки были, а змеи, опутавшие тело его господина…

Загорского погрузили на одну из лошадей и привезли прямо в зимовье хунхузов, где его осмотрел лекарь разбойников Лао Тай. Это был немолодой уже китаец с лицом заскорузлым и сумрачным, как старая коряга.

– Много крови потерял, – сказал лекарь, исследовав раны. – Сильно охладился. Другой бы умер, а этот очень крепкий. Надо лечиться, как следует лечиться. Лежать, отсыпаться, пить лекарства-я́о.

И влил в холодные уста надворного советника полстакана какой-то темной горячей бурды, которую сам же и приготовил, смешав в котелке разного цвета и консистенции порошки. Затем он зашил раны на животе и намазал их особой мазью, которую называл эликсиром Хуа́ То. Эликсир этот, если верить Лао Таю, должен был заживить раны так, что от них не осталось бы даже шрамов…

Ганцзалин дежурил у постели Загорского всю ночь, не смыкая глаз, и раз в два часа вливал ему в рот целебный отвар. К утру господину стало лучше, и он открыл глаза.

– А, – сказал он чуть слышно, – Ганцзалин. А я уж думал, мы с тобой только на том свете увидимся.

– Рано еще на тот свет, – ворчливо отвечал помощник, в отблесках танцующего в печке огня лицо его приобрело какой-то демонический красный оттенок. – У нас тут еще не все дела закончены.

– Да, – проговорил Нестор Васильевич, как будто что-то вспомнив, – дела.

И попытался сесть на своей лежанке. Однако безуспешно: ему сделалось нехорошо, и он был вынужден снова опустить голову на подушку.

– Куда?! – зашипел помощник. – Вас тигр порвал, у вас инфлюэнца, кровь вся вытекла, а вы опять за свое? Верно люди говорят: хоть кол на голове чеши!

– Ты не понимаешь, – отвечал господин с закрытыми глазами, недавний порыв забрал у него последние силы. – Я нашел того, кто распространяет фальшивые деньги в Желтуге.

Ганцзалин пожал плечами: не бином Ньютона, это китайский староста Ван Юнь. Загорский открыл глаза и посмотрел на помощника: откуда он знает?

– Хунхузы сказали, – коротко отвечал Ганцзалин.

Нестор Васильевич удивился: какие еще хунхузы?

– У которых мы в гостях, – помощник говорил совершенно спокойно, как будто знакомство с лесными разбойниками было делом вполне обычным.

Загорский скосил глаза и при слабом свете, который давали тлеющие в печи угли, разглядел в глубине фанзы несколько лежанок, на которых мирно спали какие-то люди.

– Ничего не помню, – пожаловался он. – Как мы оказались у хунхузов?

Помощник отвечал, что сначала у них оказался он, Ганцзалин. Когда он явился со своей разведывательной миссией в китайское поселение, соглядатаи донесли бандитам, что в поселении бродит внушающий опасение китаец, вероятно, шпион. Хунхузы заманили его в пустой дом, под прицелом нескольких ружей связали и оставили там до появления главной разбойницы, госпожи данцзяфу.

– Убить меня хотели, – наябедничал помощник, – но раньше собрались пытать, чтобы я им все про нас с вами рассказал.

– Как же ты спасся? – удивился Загорский.

Вид у Ганцзалина сделался важным.

– Как говорят французы, шуршите женщину[19]. Там, где бессильна сила, побеждает красота.