Огонь на ветру - Фингарет Самуэлла Иосифовна - Страница 32

• Предыдущая
• 32/35
• Следующая

– Я, царь царей самодержица Тамар, повелеваю, – принялся говорить Давид слова указа. – Всех детей, рождённых от брака Липарита Ошкнели, златоваятеля, и Нино, дочери Реваза Мтбевари, как мальчиков, так и девочек, считать потомственными азнаурами, внуками азнаура, начальника крепости. Твёрдо сие и нерушимо, и никто не изменит нашего повеления.

Писец закончил писать, с низким поклоном передал перо царю царей. Тамар поставила свою подпись.

– От счастья такого в груди разорвётся сердце! – вскричал Липарит.

– За невестой до вечера повремени приезжать. Вперёд сам отправлюсь. Разбойника, выпущенного на свободу, заодно заберёшь, – зло проговорил старый воин. Хромая, ушёл без поклона.

– Грозный у мастера будет тесть, – рассмеялся Давид.

Стоявшие близко увидели, что лик Тамар просветлел, и принялись вторить весёлому смеху.

Народ долго не покидал поле. Длили люди последний праздничный день. Завтра руки возьмутся за плуг, кирку и зубило, а сегодня пусть дудят музыканты в стародавние дудки, пусть выплясывают на канатах под небом бесстрашные канатоходцы-плясуны. Даже вельможи и девушки свиты не покинули пёстрые от ковров ступени помоста.

Михейка разыскал Шота. Но тот разговаривал с седобородым монахом, ростом и дородностью напоминавшим Евсю. Нарушать чужую беседу не полагалось, и Михейка остановился поодаль. Главное, что времени было в обрез.

– Незакатное Солнце царица Тамар три замка за лето и осень меняет, – говорил Шота. – На рассвете Тмогви покинем, отправимся дальше на юг. Я с неразлучными своими спутниками расстаюсь только на ночь. – Шота указал на пенал и чернильницу у него на поясе. – Придворный поэт мало чем отличается от бродячего стихотворца, также кочует с места на место. В суете живём.

– Мелкая суета подчас забирается даже в монастырские кельи, – ответил монах и вдруг в голос расхохотался. – Представь, дорогой Шота, не далее, как сегодня утром, похитили мою рясу. С чужого плеча пришлось на себя надеть. Диковинный вор забрался, однако, в келью: бесценные книги и светильники из серебра оставил без внимания, а на старую рясу позарился.

– Да ведь это Юрий Андреевич! – неожиданно для себя воскликнул Михейка.

Шота обернулся, с неодобрением посмотрел.

– Прости, господин Шота, что разговор перебил, по нечаянности вышло. Только дело у меня важное.

– Если дело, то слушаю, Микаэл. Господин Иванэ Шавтели, должно быть, нам разрешит.

– Помнишь, ты хотел, чтобы русские письмена переложили для тебя на грузинскую речь?

– Помню, и моё желание со временем не уменьшилось.

– Такой человек нашёлся.

– Где он? Веди нас скорее.

– Он заточён в новых пещерах Вардзии. Его охраняет стража.

– Кто же этот человек? – в изумлении спросил Шота.

– Князь и государь Гиорги Русский.

Наступило длительное молчание.

– Речь идёт о великой воинской поэме. Чахрухадзе познакомили с ней на Руси, – проговорил наконец Шота, обернувшись к своему собеседнику.

– И поэт Шота Руставели очень хочет увидеть человека, который мог бы ему рассказать об искусстве стихосложения другого народа? – живо спросил монах.

– Превыше всего на свете.

– Если узник в самом деле в монастыре, я помогу устроить с ним встречу.

– Великодушный порыв свидетельствует о дружественном расположении великого Шавтели к безвестному Шота. Но разве я осмелюсь отправиться к тому, кто попал в заточение, с праздным намерением побеседовать о стихах?

– Господин Шота, всё равно, о чём говорить, только пойди, передай государю вот это, – Михейка выхватил из-за пояса бронзовую пластину. Руки дрожали от нетерпения.

«Мальчонка – русский. Как я раньше не догадался, когда услышал, что он поёт песню про русского витязя. Должно быть, он ищет способ помочь своему государю. Могу ли я вступить с ним в союз?» Тыльной стороной ладони Шота провёл от виска к подбородку и после недолгого замешательства произнёс про себя твёрдо: «Рыцарь приходит на помощь рыцарю, умирающему от жажды и ран, даже если тот оказывается из стана врага. Неволя на чужбине хуже, чем смерть от жажды и ран. И не поступили бы Автандил, Тариэл и Фридон по-другому».

– Хорошо, Микаэл, передам, – сказал Шота вслух.

Михейка обернул пластину лоскутом красного шёлка.

– Спасибо тебе, господин Шота.

Второй разговор у Михейки произошёл с Липаритом.

– Как выпустят Евсю, вели, чтобы сразу отправился в тайности к тётушке Этери и безвыходно меня дожидался. К ночи коня для него приведу, – торопливо сказал Михейка.

– Разве ты не поедешь со мной? – удивился Липарит.

– Дело важное предстоит выполнить.

Липарит поднял глаза. Встретился с долгим ответным взглядом.

– Что задумал ты, Микаэл?

– Передай господину Бека, что ушёл я. Ещё скажи, что вовек буду помнить его доброту и мудрые наставления. В знак того, что правду сказал, клятву кровью даю.

Михейка вырвал из ножен клинок, полоснул левую руку.

– Как падает кровь на землю, так обещаю откинуть воинское оружие, когда выйдет тому возможность. Кинжал и стрелы сменю на молоток и чеканы.

Липарит хотел закричать: «Что ты делаешь?», хотел сказать: «Останься, без нас пропадёшь». Но ничего этого он не сказал, только крепко обнял мальчонку.

– Прощай, Микаэл. Если беда случится, помни – в Тбилиси второй твой дом.

– Когда возьму орудия в руки, первое, что выбью на металле или, случится, на камне, как поднимался на небо полководец Александр Великий. «Кто тебя научил?» – спросят люди. «Мой старший брат», – отвечу им я.

Михейка ушёл, но, не сделав и трёх шагов, воротился.

– Для Нино бронзу с рисунком припас, да пришлось с подарком расстаться, – сказал он смущённо. – Передай, чтобы помнила. Через тебя она мне сестрой доводится.

– Будь счастлив, мой мальчик, на твоей далёкой лесной родине.

«Давно Липарит и господин Бека про меня догадались. Молчали из благородства и доброты», – подумал Михейка. Он поклонился по-русски, поясным низким поклоном, коснувшись рукой земли, и скрылся в толпе.

Юрий Андреевич сидел на ковре, склонив голову и обхватив руками поднятые колени. Ковёр вместе с постелью и подносом с едой принёс вчера юркий монашек. По тому, как кланялся, как постель расстилал, да ещё по серебряному кувшину и блюду с узорами, было ясно, что знают, какой птице связали крылья. На вопрос, отчего осмелились святое место в узилище превратить, монашек ничего не ответил, приложил тощие пальцы к ушам и губам и покачал головой: не слышу, мол, и не говорю. Юрий Андреевич хлопнул в ладони у него за спиной, монашек не вздрогнул, не обернулся. Пока монашек находился в пещере, плита висела до половины приподнятой, и было видно, что весь проход забит воинами. Крепко взялись его стеречь.

С рассвета сверху понёсся стук. Где-то поблизости работали каменотёсы, решетили скалу новыми переходами.

Кольчугу Юрий Андреевич снял. Сидел расслабясь. Каждый мускул находился в покое. Одна голова работала без остановок. Мысли вертелись, как жернова, крушили и перемалывали одно и то же: на волю, на волю, на волю. Но сколько Юрий Андреевич ни прикидывал, выхода из пещеры не находил. Надо было перестать тревожить себя бесполезными мыслями – не останавливались жернова. Вновь искал Юрий Андреевич путь к побегу, чтобы вновь убедиться, что все пути перекрыты. Плиту не поднять. Падая, она плотно вошла в желоба, выдолбленные в скале. К отверстию в потолке не подступиться. Стены ещё вчера он испытал на прочность. Кинжал отскочил от камня, словно от стали. Проба в другом, третьем месте оставила едва приметные глазу рубцы. Снаружи крюк без труда впивался в жёлто-розовую отвесную стену. Здесь же камень имел окраску тёмно-коричневую, под стать рясам, и был непроницаем, как глухота приставленного для услуг монашка. Юрий Андреевич ударил напоследок и спрятал кинжал. Недолго было и загубить единственное оружие.

• Предыдущая
• 32/35
• Следующая