Богатырщина. Русские былины в пересказе Ильи Бояшова - Бояшов Илья Владимирович - Страница 24

Гонец обратно в Киев собирается, а Рахта не спешит – отправляется он в конюшню, выводит сивого конька: ростом тот конёк невелик, грива у него между ног путается.

Говорит гонец:

– На таком коньке три года до Киева ехать. Возьми лучше княжеского коня.

Рахта отвечает:

– Не твоя забота о моём коньке печалиться: отправляйся в Киев и передай князю то, что я тебе сказывал.

Отправился гонец в Киев, а князь Владимир волнуется, вестей дождаться не может. Встречает он гонца на каменном крыльце, говорит таковы слова:

– Как приедет Рахта, посажу его за дубовый стол, прикажу слугам быстрее нести ему сахарные яства, медвяное питьецо, чтобы с дороги он наелся досыта, напился допьяна.

Отвечает гонец:

– Вот что мне Рахта сказывал: «Как появлюсь я в Киеве, пусть меня посадят в холодную подклеть, не дают ни есть, ни пить целые суточки. И лишь потом выпускают на борение».

Тут и Рахта за гонцом появляется – словно гора движется, а конёк его едва между ног виден. Посадили Рахту Рагнозерского не за дубовый стол – в холодную подклеть, не давали ни есть, ни пить, а через суточки выпустили с Редедей на борение. Как отправился Рахта Рагнозерский на берег Днепра, проходило мимо коровье стадо и с ним матёрый бык-пятилеточка. Рахта ухватил быка за бок и, сколько могла его рука взять, вырвал кусок мяса с кожею.

Увидал Рахта Редедю, не стал от него прятаться. Сказал Редеде:

– Бороться не умею и состязаться не умею, а привычка-то у меня женская.

Сказавши это, схватил за могучие плечи поединщика и тут же его в кучу смял.

Делать нечего, пришлось хану слово держать – убираться с днепровского берега в ту землю, откуда пришёл.

Князь Владимир Рахтой не нарадуется:

– Чем тебя, молодец, жаловать: городами, сёлами, золотой казной или серебряной? Отвечай скорее, выполню всё, что ни пожелаешь.

Говорит Рахта Рагнозерский:

– Ты, великий киевский князь, не жалуй меня ни городами, ни сёлами, ни золотой казной, ни серебряной. А поставь-ка ты меня главным над Рагнозерским озером, чтобы без моего разрешения не ловили бы на нём мелкой рыбушки, а большую я сам буду ловить, мужичкам отдавать: пусть отвозят её в Каргополь с Вологдой, продают с выгодой за звонкие денежки. Пиши о том скорописчатую грамотку.

Князь тотчас грамотку написал, печатью скрепил и отправил Рахту главным на Рагнозерское озеро.

Василий Игнатьевич

ак уехал Рахта к себе со скорописчатой грамоткой, набежал на Русь Скурла-хан. Обложила ханская орда Киев: от неё в поле черным-черно – не проскользнуть мимо зверю, не пролететь птице. Сам же Скурла сын Смородович сидит в золотом шатре со своим любимым сватом Коршаком, с любимым зятем Коньшаком, с любимым племянником Киршаком. Впереди хана сорок тысяч нехристей, по правую руку – сорок тысяч, по левую – сорок тысяч, а позади у него, у собаки, и вовсе тьма.

Написал Скурла-хан князю ярлык, выбрал наилучшего посла и велел ему:

– Ты езжай через караульные заставы, через городские стены. У ворот не спрашивай приворотников, у дверей не спрашивай придверников. Станови коня посреди двора и его не привязывай. Заходи прямо к князю Владимиру в его гридню, положи ярлык на дубовый стол, а сам скорее вон пойди.

Посол сделал всё, как было велено: проехал через караульные заставы, через городские стены, не спрашивал у ворот приворотников, у дверей придверников, оставил коня посреди двора, поднялся к князю Владимиру в его гридню, положил ярлык на дубовый стол и поскорее вон вышел.

Как увидел Владимир тот ярлык, говорит он боярам:

– Прочтите мне его.

Стали бояре читать ярлык, а в нём вот что Скурлой понаписано: «Если отдадут мне Киев добром, так его добром возьму. А не отдадут Киев добром, так я его боем возьму – все соборные церкви на дым пущу, самого князя под саблю склоню, а Апраксию-княгиню за себя возьму».

Пригорюнился князь, закручинился. Накинул он кунью шубу на одно плечо, а соболью шапочку на одно ушко и побрёл по городу Киеву. Навстречу ему калика перехожий: лапоточки у того калики о семи шелках, порты на нём ситцевые, рубаха шелковая, а в руке калика держит палочку пятьдесят пудов. Говорит князю калика:

– Здрав будь, Владимир, князь Киевский!

Князь отвечает:

– Не знаю, как тебя и величать.

Тот говорит:

– Зовут меня великое могучее Ульянище. Это ведь я самому Илье Муромцу доставал походную баклагу, подавал ему медвяное питьецо. Что-то ты, князь, потупил ясные очи, опустил буйную голову ниже плеч.

Вздыхает князь:

– Как не потупить мне очи, великое могучее Ульянище! Как не опускать ниже плеч буйную голову! Или не видишь: наехала на Киев орда, стоит она под холмами, под стенами – черным от неё черно. Скурла-хан похваляется соборные церкви на дым пустить, меня под саблю склонить, а молодую жену мою, княгиню Апраксию, себе замуж взять. Уж не знаешь ли ты какого заезжего богатыря? Свои-то у меня все повывелись.

Спрашивает калика:

– Как так они все повывелись?

Отвечает князь:

– Не позвал я Муромца к себе на почестен пир. Прогнал Василия Казимировича с Алёшей Поповичем. Добрыня за то сам ко мне не явился, а Чурила свет Пленкович, знай, по сей день под подолами у попадей и попадьёвых дочек своё счастье ищет. Оставался один Ставр Годинович, да и того я обидел.

Калика спрашивает:

– Отчего бы тебе тогда с князьями-боярами думу не думать?

Владимир отвечает:

– Разбежались князья-бояре по хоромам, по теремам – с ними хорошо лишь на пирах сидеть, а со старым Бермятой много ли навоюешь.

Ульянище тогда говорит:

– Вот что, князь Владимир стольно-киевский! Не тебе хочу сослужить службу, а малым деткам, беззащитным жёнам. Послушай ты меня, калику, внимательно: поищи по городу не на улицах-переулочках, а в киевских кабаках. Загляни в кружала, где гуляет кабацкая теребень, отыщи там доброго молодца, зовут его Василием Игнатьевичем. Василий тот на печи лежит расхристанный: ни креста на нём нет, ни пояса. Всё у него пропито, в кабаках заложено, и спит он под рогожей уже третьи суточки – ни о чём не ведает, знать ничего не знает.

Послушался калику Владимир, принялся ходить не по улицам-переулочкам, а по питейным домам. Прав оказался Ульянище – разыскал в кружале князь молодца: лежит тот на печи и не шевелится. Волосы на голове его спутаны, весь-то он расхристанный: ни креста на нём нет, ни пояса. От великого хмеля третьи сутки молодец не просыпается.

Говорит князь пропойце таковы слова:

– Здрав будь, млад Василий Игнатьевич! Полно тебе, молодец, спать под рогожею. Ты уж встань с печи-муравлинки, послужи мне верой-правдой.

На первый раз Василий Игнатьевич и глаза не протёр.

Князь тогда пошёл на второй након:

– Здрав будь, млад Василий Игнатьевич! Просыпайся от хмеля, сослужи мне великую службу.

Василий на то разве чуть шевельнулся.

Кличет Солнышко в третий раз:

– Добрый молодец, Василий Игнатьевич! Пока ты гулял да спал, приключилась великая беда! Скурла-хан стоит с ордою под Киевом.

Лишь тогда Василий пробудился, от великого хмеля проснулся. Говорит Василий таковы слова:

– Я бы рад послужить, но трещит трещоткой буйная моя головушка.

Наливает князь Василию в турий рог зелена вина, ни много ни мало – полтора ведра. На закуску подаёт ему калач бел-крупитчатый. Взял Василий рог одной рукой, выпил его в един дух, рукавом занюхал, утёрся.

Говорит затем князю:

– Не обмылось ещё у Васьки ретиво сердце, не взвеселилась у него буйная головушка! Всё так же трещит она трещоткою.

Наливает князь второй рог, а в том роге ни много ни мало – два ведра с половиною. Вновь протягивает пропойце калач бел-крупитчатый. Взял рог Василий одной рукой, выпил его в един дух, от калача ущипнул всего лишь кроху неприметную, ссыпал её в рот и сказал: