Наследник чародея. Школяр. Книга первая (СИ) - Рюмин Сергей - Страница 24

От этой тирады я сам присел на кровать и выдавил:

— А ты сам кто?

Человечек выгнулся, выпятил грудь вперед и гордо сообщил:

— Я — хранитель дома. Зовут меня Трифон. Живу тут, почитай, под 50 годков.

— Домовой что ли? — пытаясь скрыть удивление, переспросил я.

— Ну, да! — радостно откликнулся Трифон. — Меня дед твой с Кочаров сюда принес. Как он с бабкой поженились, дом этот отстроили, так и поселил здесь. А раньше я на Кочарах жил.

— Каких Кочарах? — снова спросил я.

— Ну, деревня рядом есть Кочары, где Пал Иваныч, дед твой раньше жил, — разъяснил домовой. — Сейчас она Красный путь прозывается. Её до войны переименовали.

— Ага, — понял я. Действительно, раньше, еще до войны дед жил в соседней деревне Красный путь. Деревня была большая, даже правление колхоза там располагалось. Только после войны она вдруг как-то обезлюдела, колхоз переехал в соседнее, более крупное село Коршево — поближе к автотрассе да к железной дороге. Да и в Красный путь с войны ушедших мужиков едва ли не с четверть вернулись. Сейчас там, как я помнил, всего-то домов пять осталось. Да и в тех одни только старики жили.

— Кваску хочешь? — домовой налил в стаканчик бурой пахучей пузырящейся жидкости, протянул мне. За дверью простучали каблучки — maman куда-то намылилась. Причем, судя по звуку, в туфлях на каблуке. Не иначе, как в гости кому-нибудь. Или в магазин. В деревне магазин служил местом встреч, посиделок, как какой-нибудь клуб. Перед ним местные умельцы даже соорудили стол с лавочками.

Домовой поймал мой взгляд, усмехнулся в усы, сообщил:

— Я ей глаза отвел. Не зайдет. Ни она, ни баба Нюша.

Я принял из его рук стаканчик, глотнул ядрёный квас. Точно, бабкин. Только она такой настаивала. Поперхнулся. Из глаз выступили слёзы.

— Хорош квасок, продирает носок! — засмеялся домовой, принимая у меня посуду. Наполнил стаканчик и уже сам осушил его, но не как я, залпом, а маленькими глоточками. Крякнул от удовольствия.

— А откуда ты узнал, что я чародей? — словно невзначай поинтересовался я. — Неужели сразу заметно?

— Ну, людям, конечно, не видно, — степенно ответил домовой. — Они не видят, кто чародей, кто колдун, кто оборотень. А вот мы… Сразу, не сразу, но различать можем. Вот, к примеру…

— А у вас тут и оборотни есть? — перебил его я. — И колдуны?

Трифон недовольно хмыкнул на то, что я его оборвал, но сообщил:

— Оборотень один остался. И не здесь, а в Кочарах. Но он смирный. Раз в три месяца задерет овцу и рад. Тем более, что у него у самого этих овец стадо голов в тридцать. Для того и держит. А чтоб человека там — ни-ни! Его тогда Василь Макарыч сразу по корень!

Домовой энергично рубанул ручонкой, словно сабелькой, сверху вниз, показывая, как поступил бы с оборотнем этот самый суровый Василь Макарыч.

— Он колдун хоть и не такой сильный, но старый, и к людя́м (он сделал ударение на «я») хорошо относится…

— Кто? — не понял я.

— Да Василь Макарыч! — нетерпеливо повторил Трифон, немного раздраженный моим недопониманием. — Лесником работает! Его дом на том конце деревни! Он за порядком следит — ого-го!

— Понятно! — кивнул я и вроде как ненароком поинтересовался. — И много в деревне осталось таких… ну, домовых, как ты?

Трифон уселся на табуретку, свесив ножки, уперся ими в перекладину, вздохнул:

— Немного. Еще трое. Да у лесника шишок есть.

— Шишок? — удивился я. — Ну и имечко…

— Помощник его, — пояснил домовой. — Это не имя. У таких, как он, имен нету. Просто шишок. Работник. Слуга. Он к дому не привязан. По хозяйству помогает, травы всякие, коренья собирает. Поутру за росой выходит. Василь Макарыч даже зелья ему варить поручает. У каждого колдуна есть слуга.

Он снова налил в стаканчик квасу, глотнул. Потом вдруг отставил, виновато посмотрел на меня. Поспешно протянул мне, угощая:

— Будешь?

Я отмахнулся:

— Хватит. Чаю покрепче я бы выпил.

Домовой соскочил со стула, рванулся к двери:

— Так я сейчас принесу!

И скрылся за дверью. Кажется, она даже не отворялась. Я прикусил язык. Произошедшее казалось невозможным, что-то из области фантастики. Но с другой стороны, живое подтверждение случившемуся было вот, на столе — глиняный кувшинчик со стаканчиком. И посуда явно не фабричной заводской работы, а именно ручная, как будто слепленная каким-нибудь местным гончаром. Вон, даже застывшие следы пальцев на стенке остались!

Я осторожно взял кувшинчик в руки. Пальцы обожгло буквально ледяным холодом. Я поспешно поставил его обратно. Вздохнул. Нет, всё-таки это мне не почудилось.

На пороге снова возник Трифон с железной кружкой, над которой дымился парок горячего чая. Дверь снова осталась закрытой. Он подскочил ко мне, сунул мне в руки кружку. Я взвыл, поспешно поставил её на стол и замахал рукой — кружка оказалась огненно-горячей!

— Ой! — домовой виновато присел. — Я ж нечаянно! Прости, извини, хозяин!

Он ухватил меня за обожженную ладонь, дунул в неё. Я с удивлением обнаружил, что боль исчезла напрочь, и вместе с ней пропала на пальцах и краснота от ожога.

— Ловко! — я еще раз осмотрел ладонь.

— Я только могу исправить то, что сам натворил, — пожаловался домовой. — У тебя врачевать лучше получается. Я уж думал, что хозяйка со своим сердцем до зимы не дотянет…

— А ты видел что ли? — спросил я. — Что именно я лечил?

— Конечно! — Домовой снова уселся на стул. — От тебя сила живая жгутом-потоком пошла. Прям на деда с бабкой. Сначала на Анну Федоровну, а потом на Пал Иваныча. Что я, слепой, что ли совсем? Я всё вижу…

Трифон соскочил со стула, подбежал ко мне, ткнул меня пальцем чуть повыше пупка:

— Вот здесь у тебя клубок крутится — светлая, живая сила, зеленоватая такая. И вместе с ней в клубке серая мертвая сила, прям глаза жжет, если присматриваться. И всё вместе скручено в один шар.

Он провел круг на моем животе, больно напирая своим пальцем. Я замер, отодвинул его руку от себя и сказал:

— Ладно, хорош мять!

Потом я встал, обошел колченогий стул, на котором уселся домовой, глянул в окно и спросил:

— Я вчера вечером мимо кладбища проходил. Мне показалось, что там шум какой-то, словно кто-то на волю рвётся… Ты не в курсе?

Разумеется, про своё тогдашнее состояние я не стал говорить. Не хотелось говорить собеседнику ни про испуг, ни про слабость. Сам домовой, честно говоря, производил на меня впечатление достаточно простоватого существа, совершенно бесхитростного.

Домовой нахмурился, зачем-то огляделся по сторонам и нехотя сообщил:

— Не показалось тебе. Говорили, что в деревню лет двести назад, а то и больше, забрел упырь. Старый, даже древний. Откуда-то с Сибири. Его, конечно, поймали. В деревне здесь тогда сильный ведьмак жил. Он и помог упыря изловить. Кол осиновый ему в сердце забили и похоронили в гробу дубовом вниз лицом.

Домовой перевел дух.

— Древних упырей надо сжигать в закрытом гробу или в печке, а не хоронить на кладбище. Вот его дух и мечется. Днём-то он не выходит, а ночью по кладбищу шастает-бродит, правда, за ограду выйти всё равно не может. Даже если человек ему встретится на кладбище ночью, ну мало ли пьяный забредет или еще кто, он ему всё равно много вреда не причинит. Чуть-чуть силы выпьет и уймется. Он же дух… Да и времени прошло много. А пройдет еще лет сто, так он и совсем развеется. Сам собой.

Информации на меня свалилось очень много. Причем, такой, что всё мое прежнее мировоззрение, сформированное на основе материализма и всяких прочих марксистко-ленинских теорий и пионерско-комсомольского воспитания, рушилось напрочь. Разумеется, я продолжил расспрос. Тем более, что домовой вроде и не против пообщаться.

— А на речке…

— Там водяник хозяйничает, — Трифон поморщился. — Водяной. Плохой он. Злой. Слышал, наверное, люди в деревне перестали по одному купаться ходить? Боится народ. А вот если днем пастухи овец или коров к реке гонят, то водяной никого не трогает. Говорят, что молоко у коров в воде иногда сцеживает.