Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф - Страница 47

Лингард, онемев от удивления, опустил взгляд, глянул на голые ноги Виллемса. Поняв, что Виллемс замолчал, он ровным голосом повторил:

– Просчет…

– Именно, – задумчиво протянул Виллемс и, оживившись, добавил: – Как я уже сказал, я всегда был благонравен. Более благонравен, чем Хедиг, чем вы. Да-да, я был благонравнее вас. Ну немного пил, немного играл в карты. Кто этого не делает? Однако я с самого детства следовал принципам. Да-да. В бизнесе я, конечно, никогда не был ослом. Терпеть не мог дурачье, имевшее со мной дело. Зло – это они, а не я. Мои принципы о другом. Я держался подальше от женщин. Женщины – запретный плод, у меня не оставалось на них времени, и я их презирал. Теперь я их ненавижу!

Виллемс, высунув кончик влажного розового языка, юркий, как живое существо, облизнул распухшую почерневшую губу, потрогал пальцами ссадину на щеке, осторожно ощупал ее края. На правой, здоровой половине лица отразились озабоченность и тревога за состояние левой стороны, саднящей и одеревеневшей.

Виллемс снова заговорил, его голос дрожал от сдерживаемых эмоций.

– Спросите у моей жены, когда увидите ее в Макасаре, есть ли у меня причины ее ненавидеть. Она была ничтожеством, я сделал из нее госпожу Виллемс. Из полукровки! Спросите, как она меня отблагодарила. Спросите… А-а, какая теперь разница. Вы привезли меня сюда и бросили, как ненужный мусор, бросили, не дав никакого занятия – не о чем даже вспомнить – и практически без надежды на что-то хорошее. Оставили меня на милость этого болвана Олмейера, который начал меня в чем-то подозревать. В чем? Черт его знает. Он с первой же минуты меня невзлюбил. Видно потому, что вы считали меня своим другом. О, я читал его как открытую книгу. Ваш партнер по Самбиру не очень далек, капитан Лингард, зато умеет показывать зубки. Шел месяц за месяцем. Я думал, что умру от изнеможения, от своих мыслей, раскаяния. И тут…

Он сделал быстрый шаг в сторону Лингарда, и словно следуя той же мысли, тому же порыву и волевому импульсу, Аисса тоже подошла ближе. Все трое замерли вплотную друг от друга, мужчины ощущали на лице легкое дыхание и тревогу женщины, пожиравшей их недоуменными, отчаянно вопросительными, дикими, страждущими глазами.

Виллемс отвернулся от Аиссы и заговорил тише.

– Посмотрите на нее, – сказал он и едва заметно повел головой в сторону женщины, к которой стоял плечом. – Посмотрите! Не верьте ей! Что она вам тут говорила? Что? Я спал. Столько времени провел без сна. Ждал вас трое суток, не смыкая глаз. Надо было хоть немного отдохнуть. Так ведь? Я попросил ее посторожить и сразу же позвать меня, если вы придете. Ни одной женщине нельзя верить. Кто может сказать, что у них на уме? Никто. Это невозможно. Ясно лишь, что не то, о чем они говорят вслух. Они живут с тобой рядом, и не разберешь, то ли любят, то ли ненавидят. То ласкают, то мучают, то бросают тебя, то липнут к тебе как банный лист, следуя собственным малопонятным дьявольским мотивам, которые мужчине не суждено разгодать! Посмотрите на нее и посмотрите на меня. Вот до чего она довела меня своими адскими кознями. Что она вам говорила?

Голос Виллемса упал до шепота. Лингард слушал с большим вниманием, теребя седую бороду и придерживая локоть ладонью. Все еще не отрывая взгляда от земли, он пробормотал:

– Если желаешь знать, она умоляла сохранить тебе жизнь, как будто жизнь стоит того, чтобы ее дарить или отнимать.

– А меня последние трое суток умоляла лишить жизни вас, – быстро проговорил Виллемс. – Целых три дня не давала мне проходу. Не унималась ни на минуту. Планировала засаду. Искала место, откуда я мог бы наверняка свалить вас одним выстрелом, если бы вы появились. Я не лгу. Даю слово.

– Слово он дает, – возмущенно рыкнул Лингард.

Виллемс пропустил реплику мимо ушей и продолжил:

– О-о, это такая жестокая тварь! Вы ее не знаете. Я хотел чем-нибудь себя занять, убить время, отвлечься, чтобы забыть о своих невзгодах до вашего возвращения, а она… посмотрите на нее… прибрала меня к рукам, как чужое добро. Да-да. Я даже не подозревал, что у меня в душе есть струны, на которых она могла бы сыграть. Она дикарка, а я – цивилизованный европеец, гораздо умнее ее! Ведь она понимает не больше дикого зверя! И все-таки нашла во мне слабину. Нашла, и я пропал. Я это и сам понял. Она измучила меня. Я был готов пойти на что угодно. Еще противился, но уже созрел. И это я тоже понял. Это состояние пугало меня больше всего, больше, чем собственные страдания. Можете поверить, мне было очень страшно.

Потрясенный Лингард внимал его словам зачарованно, как ребенок, слушающий сказку, и когда Виллемс остановился, чтобы перевести дух, нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Что он говорит? – неожиданно выкрикнула Аисса.

Мужчины бросили на нее быстрые взгляды и переглянулись.

Виллемс, торопясь, возобновил монолог:

– Я пытался что-нибудь сделать. Увезти ее от этих людей. Пошел на поклон к Олмейеру. Таких слепых болванов еще поискать. Потом явился Абдулла, а она пропала, забрав с собой часть меня самого. Я был обязан вернуть эту часть, я не мог иначе. Что касается вас, то перемены давно назрели, вы не могли оставаться здесь хозяином навечно. Меня терзает не то, что я сделал, а безумие, которое меня к этому подтолкнуло. Причина – в нем, в охватившем меня наваждении. И оно однажды может повториться.

– Если так, то от него никто больше не пострадает – это я гарантирую, – многозначительно сказал Лингард.

Виллемс на секунду задержал на нем непонимающий взгляд и продолжил:

– Я боролся с ней. Она подстрекала меня к жестокости, убийству. С какой целью – никто не знает. Настырно, отчаянно, все время толкала меня под руку. Слава богу, Абдулле хватило ума. Не знаю, что бы я иначе сделал. Я был в ее власти. Она вцепилась в меня и не отпускала, как жуткий и одновременно сладкий кошмар. Мало-помалу наступило просветление. Я очнулся и обнаружил, что рядом со мной зверь, свирепостью не уступающий дикой кошке. Вы не знаете, через что мне пришлось пройти. Ее отец едва не убил меня, а она его. Мне кажется, она ни перед чем не остановится. Даже не знаю, что было ужаснее! Она никого не пощадит, чтобы защитить своих. И стоит мне только подумать, что это я сам, Виллемс… Как я ее ненавижу! Завтра, чего доброго, она и меня захочет прикончить. Откуда мне знать, что у нее на уме? Может быть, теперь она решит убить меня!

Он замолчал, дрожа от возбуждения, и испуганно добавил:

– Я не хочу подохнуть в этой дыре.

– Не хочешь? – задумчиво переспросил Лингард.

Виллемс повернулся к Аиссе и ткнул в нее костлявым пальцем.

– Посмотрите на нее! Она всегда тут как тут. Никогда не уходит. Всегда следит, что-то высматривает. Посмотрите на ее глазищи. Огромные, да? Глядят, не сморгнут. Кажется, она их никогда не закрывает, как делают нормальные люди. По крайней мере, я не видел. Ложусь спать – она смотрит, проснусь – опять пялится. Если я не двигаюсь, то и глаза ее не двигаются – как у мертвеца. Ей-богу, они с места не сдвинутся, пока я не пошевелюсь, а потом преследуют меня везде, словно два конвоира. Следят за мной, блестят, терпеливо ждут, когда я зазеваюсь, чтобы сделать что-нибудь ужасное. Посмотрите на них! Вы в них ничего не увидите. Большие, зловещие и… пустые. Глаза дикарки, чертовой полукровки, наполовину арабки, наполовину малайки. Мне больно от их взгляда! Я белый! Клянусь, я не способен это выдержать! Увезите меня отсюда. Я белый! До мозга костей белый!

Виллемс взывал к суровому небу, отчаянно доказывая хмурым тучам чистоту и превосходство своей расы, кричал, закинув голову, неистово размахивая руками, худой, оборванный, побитый – долговязый безумец, негодующий по одному ему ведомой причине, нелепый, омерзительный, убогий шут. Лингард, смотревший себе под ноги, словно погруженный в глубокие раздумья, быстро взглянул на него из-под нависших бровей. Аисса стояла, заламывая руки. На другом краю двора старуха – бледный дряхлый призрак – бесшумно выглянула поверх марева горящих углей костра и тут же незаметно опустилась обратно. Поток слов Виллемса наполнял двор, нарастал и, набрав полную силу, вдруг остановился, словно вода, переставшая бежать из опрокинутого кувшина. Стоило ему замолчать, как в свои права вступил гром, заявивший о себе низким рыком из-за холмов. Раскат грома начался с неуверенного бормотания, которое нарастало, как волна, и превратилось в рев, катящийся по речному руслу, пролетевший мимо с оглушительным треском и тут же затихший, рассыпавшись на монотонные, глухие отзвуки в бесконечных извилистых низовьях реки. Безбрежная, непоколебимая тишина хлынула в пустоту, оставленную грохотом, и вновь нависла над великим лесом, над неисчислимыми полчищами неподвижных деревьев и живых людей, все такая же глубокая и абсолютная, как будто ее веками ничего не нарушало. В этом безмолвии слух Лингарда уловил голос реки, тихий, слабый и грустный, подобный кротким бесплотным голосам, сетующим о прошлом в спокойном сне.