Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф - Страница 27

Виллемс почувствовал боком прикосновение. Легчайшее касание, подобное ласке матери, которая гладит по щеке спящего ребенка, оглушило его, как сокрушительный удар. Омар подполз вплотную и, встав на колени, наклонился над Виллемсом, держа крис в одной руке, а другой осторожно ощупывая его куртку, пробираясь к груди. Лицо слепца, все еще повернутое к огню, застыло в неподвижной маске каменного безразличия к тому, чего не могли видеть глаза. Усилием воли Виллемс оторвал взгляд от этой маски смерти и перевел на Аиссу. Она сидела не шевелясь, словно была частью спящей земли. Вдруг ее большие строгие глаза широко раскрылись и пронзили его пристальным взглядом. Он почувствовал, что Аисса пытается судорожно прижать его руки к туловищу. Всего одна секунда – тягучая и горькая, как целый день скорби, – секунда, полная огорчения и печали по утраченной вере в Аиссу. Она его держала! И она туда же! Он услышал, как гулко екнуло ее сердце, опустил голову на ее колени и закрыл глаза. И ничего. Ничего! Она как будто умерла, как будто сердце Аиссы выпрыгнуло в ночную темноту, бросив его, одинокого и беззащитного, в опустевшем мире.

Аисса резко отпихнула его, и Виллемс ударился головой о землю. Он лежал навзничь, слегка оглушенный, не отваживаясь пошевелиться, не видя борьбы, и лишь услышал вопль неистового испуга, сердитые слова и еще один крик, закончившийся стоном. Наконец поднявшись, Виллемс увидел Аиссу, прижавшую отца коленями к земле, ее выгнутую спину, узловатые конечности Омара, его руку, занесенную над головой дочери, которую та быстрым движением перехватила у запястья. Виллемс невольно сделал шаг вперед, Аисса повернула к нему искаженное гневом лицо и выкрикнула:

– Стой на месте! Не подходи! Не…

Виллемс застыл, безжизненно опустив руки, как если бы слова Аиссы обратили его в камень. Она испугалась насилия с его стороны, однако в полном замешательстве Виллемсу пришла в голову страшная мысль, что Аисса решила убить отца без его помощи. Последняя стадия борьбы, за которой он наблюдал сквозь заволакивающий взор алый туман, показалась ему противоестественно жестокой, наделенной угрожающим подтекстом, как если бы нечто чудовищное и порочное пыталось под покровом ужасной ночи заразить его своей простотой. Виллемс одновременно испытывал шок и благодарность, его неодолимо тянуло к ней и в то же время толкало броситься наутек. Сначала он не мог пошевелиться, потом не хотел. Он желал увидеть, чем все закончится. Аисса с огромным усилием взвалила на плечо почти безжизненное тело и потащила его в хижину. Они давно скрылись в ней, а перед глазами Виллемса все еще маячил образ бессильно, покорно, бессмысленно болтавшейся на плече Аиссы головы, похожей на голову трупа.

Через некоторое время из хижины послышались ее голос – резкий, взволнованный – и ответные стоны вперемежку с прерывистым от изнеможения бормотанием. Аисса заговорила громче. Виллемс услышал, как она выкрикивает: «Нет! Нет! Ни за что!»

И снова жалобный шепот, мольба о последнем снисхождении перед смертью, на что Аисса ответила:

– Ни за что! Я скорее воткну его в собственное сердце.

Она вышла из хижины, на мгновение, тяжело дыша, задержалась на пороге и ступила в свет костра. Ей в спину из темноты посыпались призывы обрушить кары небесные на ее голову, голос поднимался все выше и выше, натужный, визгливый, сыпал проклятиями, пока не треснул и не закончился неистовым воплем, сорвавшимся в хриплое бормотание и приступ тяжелого кашля. Аисса стояла лицом к Виллемсу, призывая жестом вскинутой руки ничего не говорить, и прислушивалась, пока в хижине не наступила полная тишина. После этого она сделала еще один шаг и медленно опустила руку.

– Одни беды, – с отсутствующим видом тихо проговорила она. – Одни беды для тех, чья кожа не белого цвета.

Гнев и возбуждение больше не искажали ее лицо, она смотрела на Виллемса напряженным, скорбным взглядом. Он разом пришел в себя и снова обрел способность говорить.

– Аисса! – воскликнул Виллемс. Слова слетели с его губ с нервной торопливостью. – Аисса! Ну как я смогу здесь жить? Доверься мне. Поверь в меня. Давай уедем отсюда. Далеко-далеко! Очень далеко, где будем только ты и я!

Он ни на секунду не задумался, сможет ли бежать и, если сможет, то как и куда. Его нес поток ненависти, отвращения и презрения белого человека к чужой крови, чужой расе, коричневой коже, к сердцам, обманчивее моря и чернее ночи. Стойкая антипатия заглушала голос разума, убеждала в невозможности жить среди ее народа. Он умолял ее бежать с ним, потому что изо всей ненавистной толпы ему была нужна только эта женщина, но отдельно, без них, без придатка в виде племени рабов и головорезов, в котором она родилась. Он ни с кем не желал ее делить, хотел увезти подальше ото всех, в какое-нибудь глухое, безопасное, уединенное место. Говоря, он еще больше распалялся, в душе закипали гнев и презрение, ненависть почти что сменилась страхом, страсть к Аиссе стала огромной, жгучей, непоследовательной и безжалостной, она взывала к Виллемсу, преодолевая все заслоны органов чувств, громче ненависти, сильнее страха, интенсивнее презрения, неудержимая и неотвратимая, как смерть.

Стоя в некотором отдалении – в освещенной зоне, на рубеже тьмы, из которой пришла, – Аисса прислушивалась, спрятав одну руку за спину, а другую вытянув и раскрыв ладонь, словно пытаясь поймать летающие в воздухе слова, страстные, угрожающие, заклинающие, сплошь окрашенные душевным страданием Виллемса, выталкиваемые наружу терзающей его грудь нетерпеливостью. Слушая, она чувствовала, как постепенно замирает сердце, по мере того как под нее негодующим взором прояснялся смысл призывов Виллемса, с нарастающей яростью и болью наблюдала, как медленно рассыпается здание ее любви, творение ее рук, разрушенное страхами и двуличием этого человека. Память Аиссы хранила их встречи у ручья, когда она слышала другие слова, другие мысли, обещания и призывы, срывавшиеся с губ этого мужчины под воздействием ее взгляда или улыбки, кивка, тихого шепота. Неужели и тогда его сердце хранило чей-то еще образ, другие желания, помимо желания любить, другие страхи, кроме страха потерять ее? Как такое может быть? Неужели она вмиг подурнела или состарилась? Аиссу охватили ужас, удивление и гнев человека, которого неожиданно унизили. Твердым, строгим взглядом она пристально смотрела на мужчину, родившегося в стране насилия и коварства, откуда к людям небелой расы приходят одни несчастья. Вместо того чтобы думать о ее ласках, забыть обо всем мире в ее объятиях, он думал о своих людях, о тех, что захватили все земли, хозяйничают на всех морях, не знают, что такое милость и правда, во всем полагаются только на силу. О, мужчина с сильными руками и лживым сердцем! Он просит уехать с ним в далекий край, потеряться среди холодных глаз и лживых сердец и потерять его тоже! Никогда! Он лишился рассудка, сходит с ума от страха. Но он от нее не уйдет! Он будет и рабом, и хозяином здесь, где у него никого, кроме нее, нет, где ему придется жить ради нее или умереть. Она имеет право на его любовь, которую сама же вызвала; эта любовь и сейчас живет в нем, когда он произносит эти бессмысленные слова. Его надо отгородить от других белых людей частоколом ненависти. Он должен не просто остаться, а сдержать слово, которое дал Абдулле, после чего ее положение станет безопасным.

– Аисса, давай уедем! Когда ты со мной, я готов броситься на них с голыми руками. Или нет. Завтра мы будем на корабле Абдуллы. Если ты поедешь со мной, я мог бы… Если бы корабль вдруг сел на мель, мы могли бы в суматохе взять каноэ и убежать. Ты ведь не боишься моря. В море я буду свободным человеком.

Виллемс, протягивая руки, постепенно приближался к ней, пылко рассыпая бессвязные фразы, которые из-за горячности его речи спотыкались и набегали друг на друга. Аисса отступала назад, сохраняя дистанцию, не отрывая глаз от его лица, следя за игрой сомнений и надежд пронзающим взглядом, который, казалось, доставал до самых сокровенных мыслей в его голове. Аисса будто заворачивалась в складки обступившей их темноты, отчего ее фигура теряла очертания и четкость. Виллемс не отставал ни на шаг; наконец они остановились лицом к лицу под большим деревом. Изгнанник леса, могучий, недвижимый и гордый в своем одиночестве исполин, единственный, кто уцелел на участке, расчищенном пигмеями, копошащимися у него под ногами, высокой башней нависал над их головами. В своем одиноком величии он бесстрастно и горделиво поглядывал на суету внизу, раскинув ветви надменным покровительственным жестом, точно хотел дать этим существам приют под своей пышной кроной, руководствуясь высокомерным сочувствием племени сильных, насмешливой жалостью состарившегося великана к противоборству двух человеческих душ под холодным взглядом сверкающих звезд.