Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф - Страница 19

– Но его здесь нет! Я вчера весь день прождала. И сегодня! Завтра сама пойду.

– Живой не пущу! – пробормотал себе под нос Бабалачи и громче добавил: – Ты сомневаешься в своих чарах? Ты, что для него прекраснее гурии на седьмом небе? Он твой раб.

– Рабы иногда тоже убегают, – мрачно заметила Аисса, – и тогда хозяину приходится их разыскивать.

– Чего ты хочешь? Жить и умереть нищей? – нетерпеливо спросил Бабалачи.

– Мне все равно, – воскликнула Аисса, заламывая руки. Черные зрачки широко открытых глаз метались туда-сюда, как ласточки перед грозой.

– Шш! – прошипел Бабалачи, оглядываясь на Омара. – Ты думаешь, дорогая моя, что твой отец готов жить в нищете – хотя бы и с тобой?

– Он велик! – запальчиво воскликнула она. – Он всех вас презирает! Всех! Он настоящий мужчина!

– Тебе лучше знать, – пробормотал Бабалачи, пряча улыбку. – Однако помни, женщина с твердым сердцем: чтобы его удержать, ты должна поступать с ним как океан с измученными жаждой моряками – непрерывно дразнить, доводить до безумия.

Бабалачи замолчал, и они стояли, уставившись в землю; слышно было только, как потрескивают угли в костре да нараспев славит Бога Омар. Это был и его Бог, и его вера. Бабалачи вдруг наклонил голову набок и внимательно прислушался к шуму голосов на большом дворе. Невнятный гул распался на отельные выкрики, затем вновь удалился, потом вернулся нарастая, чтобы резко прерваться. В коротких промежутках, как прилив, ворвавшийся в тихую гавань, пробегала волна пронзительных женских воплей. Аисса и Бабалачи вздрогнули, но он удержал женщину на месте, крепко схватив за руку, и прошептал:

– Подожди.

Калитка в палисаде, отделявшем владения предводителя от участка Омара, быстро распахнулась, и во двор с перекошенным лицом и короткой саблей в руке вбежал Лакамба. Чалма наполовину распустилась: свободный конец волочился по земле, куртка расстегнулась. Лакамба с трудом перевел дыхание, прежде чем заговорить.

– Он приплыл на лодке Буланги и подкрался ко мне совсем близко. Типичная для белых слепая ярость заставила его броситься на меня. Я мог серьезно пострадать, – выпалил благородный предводитель оскорбленным тоном. – Ты слышишь, Бабалачи? Пожиратель свинины пытался ударить меня в лицо своим нечистым кулаком. Чуть не опозорил перед домашними. Его сейчас держат шестеро человек.

Рассказ Лакамбы прервала новая волна криков. Злые голоса призывали:

– Держи его! Вали его наземь! Бей по голове!

Внезапно шум и гам прекратились, словно оборванные невидимой могущественной рукой. Прошла минута удивленного молчания, и послышался одинокий голос Виллемса, изрыгавшего проклятия на малайском, голландском и английском языках.

– Слышишь? – произнес Лакамба дрожащими губами. – Он возводит хулу на своего Бога. Его речь – лай бешеной собаки. Нам что теперь, все время его охранять? Его нужно прикончить!

– Дурак! – пробормотал Бабалачи, посмотрев на Аиссу, стоявшую рядом, сжимая челюсти, сверкая глазами и раздувая ноздри, но все еще послушную его хватке. – Сегодня третий день, я сдержал свое слово, – очень тихо добавил он. – Не забывай, веди себя с ним как океан с измученными жаждой! А теперь ступай. Ступай, о бесстрашная дочь!

Бабалачи разжал пальцы. Аисса с быстротой и бесшумностью стрелы метнулась к выходу со двора и пропала за калиткой. Лакамба и Бабалачи проводили ее взглядом. Снова послышалась возня, громкий женский голос приказал: «Отпустите его!» В наступившем промежутке тишины, продолжительностью не больше вздоха, имя Аиссы прозвучало так громко, исступленно и пронзительно, что все невольно вздрогнули. Старый Омар распластался на молельном коврике и слабо застонал. Лакамба глянул в сторону, откуда послышался нечеловеческий крик, с мрачным презрением. Бабалачи, однако, выдавив улыбку, подтолкнул своего заслуженного покровителя к калитке, вышел вслед за ним и быстро ее закрыл.

Старуха, все это время сидевшая у костра, встала, боязливо осмотрелась и спряталась за деревом. Калитка со стороны большого двора с треском распахнулась от удара ногой, вбежал Виллемс с Аиссой на руках и пронесся по участку как ураган, прижимая девушку к своей груди. Она обнимала его за шею, склонив голову на плечо, закрыв глаза и почти касаясь земли длинными волосами. Пара на мгновение мелькнула в свете костра, после чего Виллемс гигантскими скачками взбежал со своей ношей по сходням и скрылся в главном доме.

Снаружи в обоих дворах наступила полная тишина. Омар лежал, опершись на локоть, с испуганным лицом человека, которому приснился кошмар.

– Что происходит? Помогите! Помогите мне встать! – молил он слабым голосом.

Старая ведьма сидела за деревом и смотрела мутными глазами на вход в дом, не обращая внимания на призывы Омара ни малейшего внимания. Старик немного послушал, уставшая рука не выдержала, и он с тяжким сокрушенным вздохом повалился на коврик.

Легкий непостоянный ветер заставил ветви дерева кланяться и трепетать. Одинокий листок медленно спланировал вниз с самой макушки и неподвижно замер на земле, как если бы нашел вечный покой, однако вскоре зашевелился, неожиданно взлетел, завертелся, закружился, влекомый дыханием ароматного бриза, и беспомощно пропал в темноте спустившейся на землю ночи.

Абдулла шел по начертанному Господом пути уже сорок лет. Сын богатого магометанского купца Сеида Селима ибн-Сали покинул дом в возрасте семнадцати лет, отправившись в первое торговое плавание, замещая отца на борту корабля с набожными малайскими паломниками, снаряженного богатым арабом для путешествия к святым местам. В те дни моря в его краях еще не бороздили пароходы, а если бороздили, то не в таком количестве, как сегодня. Путешествие длилось долго и позволило юноше повидать много заморских чудес. Аллаху было угодно, чтобы он с младых лет странствовал по свету. Это была настоящая Божья милость, и редкий человек заслуживал и мог оправдать ее больше Абдуллы, хранившего в сердце неугасимую веру и скрупулезно исполнявшего все ее предписания. Со временем стало ясно, что книга судьбы уготовила ему жизнь непоседы. Он побывал в Бомбее и Калькутте, заглядывал в Персидский залив, увидел высокие бесплодные берега Суэцкого залива, но дальше на запад не заплывал. Когда Абдулле исполнилось двадцать семь лет, судьба распорядилась вернуть его в южные проливы, чтобы принять из рук умирающего отца бразды торговли, охватывавшей весь архипелаг от Суматры до Новой Гвинеи, от Батавии до Палавана.

Очень скоро способности, твердая до ослиного упрямства воля, не по годам острый ум снискали ему положение главы семейного клана, родством и связями охватывавшего каждый уголок здешних морей. Дядья, братья, тесть в Батавии, еще один в Палембанге, мужья многочисленных сестер, тьма двоюродных братьев, разбросанных по северу, югу, западу и востоку, – торговля кипела везде и повсюду. Великое семейство опутало архипелаг родственными узами, словно сетью, ссужало деньги местным князькам, влияло на вельмож и советников и со спокойной неустрашимостью отражало натиск, если того требовали обстоятельства, белого начальства, державшего земли в повиновении занесенным над головами острым мечом. Все они с почтением относились к Абдулле, прислушивались к его советам, участвовали в его начинаниях, потому что он был мудр, благочестив и удачлив.

Абдулла держался смиренно, как подобает человеку веры, ни на минуту не забывающему, что он слуга Всевышнего. Он был щедр, ибо щедрый человек – друг Аллаха, и, когда покидал свой каменный дом на окраине Пенанга и шел в порт к своему складу, нередко был вынужден отдергивать руку, которую стремились облобызать земляки и единоверцы. Ему часто приходилось бормотать слова упрека или даже резко осаждать тех, кто в порыве благодарности или с какой-нибудь челобитной пытался прикоснуться кончиками пальцев к его коленям. Абдулла был очень хорош собой и носил свою изящную голову высоко и со скромным достоинством. Открытый лоб, прямой нос, узкое темное лицо с тонкими чертами придавали ему аристократический вид, говоривший о чистоте происхождения. Бородка была аккуратно подстрижена и заканчивалась скругленным клинышком. Большие карие глаза смотрели твердо и благожелательно, что не вязалось с тонкими, плотно сжатыми губами. Он всегда был невозмутим. Ничто не могло поколебать его веру в удачу.