Вадбольский (СИ) - Никитин Юрий Александрович - Страница 33

— Вадбольский, — прогрохотал он, — что скажете в своё оправдание?

Я ответил на автомате:

— Не виновен.

Он прорычал:

— А кто на перемене сломал челюсть курсанту Семёну Ротбарту?

— Я защищался, — ответил я.

Он не отводил от меня жуткого взгляда.

— Вы понимаете, что за этим следует немедленное исключение?

Конечно, понимаю, мелькнуло в мозгу. Герцог и директор Академии — верха власти, а кто я, но ответил с крайней почтительностью:

— Господин директор, этот неприятный инцидент видели слишком многие. Вместе с Ротбартом стояли ещё трое. Это они сказали, что я на четвертых напал?.. Но ещё десятка два человек тоже смотрели и прекрасно разглядели, кто на кого напал, и кто защищался. Давайте пригласим полицию, как и положено, она во всём разберется.

Он поперхнулся, посмотрел на меня лютым взглядом.

— Кто говорит о полиции? Это внутреннее дело Лицея!

Он попытался надавить на меня голосом и властностью, он директор, а я сибирский лапоть, должен дрогнуть и униженно молить о пощаде, но, блин, я из мира, где в самом деле все равны, никто ни перед кем не гнется!

— Если Лицей не может докопаться до истины, — сказал я твердо, хотя тело почему-то трясется, — она ж на виду, то полиция нам поможет. В конце концов, это мое право…

Я повернулся и пошел к выходу из кабинета, стараясь не слишком спешить. Уже когда взялся за ручку двери, сзади раздался яростный рык:

— Вадбольский!.. Так твоя фамилия?.. Ни в какую полицию ты не пойдешь, иначе сам тут же вылетишь из Лицея!

Я развернулся, он уже поднялся во весь громадный рост, упершись обеими руками о столешницу, как горилла о ствол упавшего бабоиба, лицо перекошено яростью.

— Но мы же должны доискаться истины? — спросил я пафосно. — Разве не этому должно учить высшее учебное заведение под дланью Императора?

— Училище учит тому, — рявкнул он, — что в учебной программе!.. А ты вносишь смуту. Да, я знаю, кто начал ссору. Но кто заставил тебя сразу отвечать… как ты ответил? Он теперь в лазарете! Один из лучших учеников!

— Ещё не известно, — ответил я с предельно почтительным видом и даже ножкой шаркнул, — лучший или худший. Или лучший потому, что сын герцога? А разве герцог у нас выше Государя Императора?

— Вадбольский, не забывайтесь!

— Мое человеческое достоинство заставило, — ответил я. — Вы, господин директор, что-то имеете против человеческого достоинства?

Он сказал с яростью:

— Ты хоть понимаешь, что вот-вот вылетишь из Лицея?

— Плевать, — ответил я. — Но унижать свою дворянскую честь никому не позволю. И бить себя не позволю и самому герцогу. А в полицию всё-таки зайду. Там сразу разберутся, кто напал, а кто защищался. Как только, так сразу. Полиция всё-таки подчиняется Государю Императору, а не герцогу Ротбарту. Или вы что-то имеете против власти Государя Императора, Самодержца Всероссийского?

Он минуту сверлил меня яростным взглядом, стараясь согнуть это мелкое существо из сибирской деревни, наконец выдохнул и сказал резко:

— Возвращайся на занятия! И на будущее не затевай таких разборок.

Я почтительно поклонился и ответил самым смиренным голосом:

— Слушаюсь, господин директор. Да, господин директор. Спасибо, господин директор.

И торопливо выскользнул в коридор, пока он не швырнул мне вслед письменный стол.

Хорошо, мелькнула мысль, что успел ввернуть насчёт Императора. По идее, это последняя инстанция, на которую нельзя надавить связями, знакомством, подкупами. Император — последняя надежда несправедливо обиженных, эта легенда жива, и в народе её усиленно поддерживают.

Лекция подходила к концу, когда я тихонько проскользнул в аудиторию и хамелю-хамелю, как тихая мышка, проскользнул на своё место, хотя едва только приоткрыл дверь, на меня уставились все и провожали недоумевающими взглядами, пока я не сел между Толбухиным и Равенсвудом.

Но и потом поглядывали, всё ещё не понимают, как это я уцелел, да ещё и вернулся на лекцию!

Император, напомнил я себе. Коррупция только в нижнем и среднем звене, а на самом верху все уже столько нахапали… нет, нахапали их предки, а эти могут вести себя как бы справедливо и по закону. А почему бы и нет, когда себя обеспечили всем-всем выше крыши, теперь можно отдаться борьбе за власть и место рядом с Императором.

Коррупция и злоупотребление связями и знакомствами разрушает государство, император заинтересован в соблюдении законов или хотя бы видимости их соблюдения, и слишком наглое и заметное нарушение пресечет немедля. Пусть не сам, но его службы, что подчиняются ему лично, и для них герцог совсем не герцог, перед законом в отдельных случаях все равны.

Толбухин прошептал едва слышно:

— Как прошло?

— Пообщались, — ответил я тоже шепотом. — Грамотный! Он хотел уточнить о поэзии Гомера. Это такой поэт был, слепой, как Асадов, но писал так же здорово. Вслепую, по методу Брайля.

Он посмотрел на меня обалдело, даже отодвинулся с опаской, а то вдруг покусаю.

Ротбарт нажалуется отцу, тот надавит на директора, козе понятно. Сейчас директор действовал по своей инициативе, они с отцом Ротбарта на одной государственной службе, может быть зарплату в одном окошке получают, а потом в одной столовке едят и пьют? Так что и деток один другого знают и защищают?

Но если старший Ротбарт захочет и дальше правдами и неправдами покрывать сынка, то и я буду настороже. Какие бы чины ни были у герцога, у императора выше. Конечно, перебарщивать не стоит, в другой раз может и не получиться.

— Фёдор, — спросил я шепотом, — ты как с саблей?

Толбухин спросил насторожено:

— Что надо?

— Мне подтянуться бы, — шепнул я. — Уже все знают, что на вступительном я пролетел, как швед без масла.

Равенсвуд шепнул с другой стороны:

— Тихо вы, препод смотрит. А с саблей лучше я помогу, у нас это фамильное.

Я кивнул и виновато посмотрел на препода, делая вид, что весь внимание и поглощаю его речи всеми фибрами и жаберами.

Я думал, что Эдгар из поволжских немцев, там мощное герцогство Дойчланд, Толбухин предположил, что из остзейских, там тоже герцогство, что ещё десять лет тому было королевством, но отток населения привел к тому, что королевство схлопнулось до герцогства. Однако всё оказалось проще: семья Равенсвудов уже семьдесят лет живет в Петербурге, хотя всё ещё имеет обширные земли в Италии и Шотландии.

А сам Эдгар шотландец, чей предок прибыл на службу московскому царю, осел, обзавелся семьей, и дал России целую плеяду неплохих воинов и флотоводцев, как шотландец Огилви, дослуживший до генерала-фельдмаршала и главнокомандующего русской армией, блистательный Брюс, Лермонт или Барклай де Толли.

После занятий он в зале для воинских упражнений демонстрировал мне как обращаться с саблей, как выстраивать защиту и какие бывают приемы для перехода в контратаку. Более сдержанный, чем Толбухин, он делал вид, что не замечает мое постыдное для мужчины и дворянина невежество в обращении с холодным оружием.

Я повторял все его приемы тщательно по два-три раза, вбивая в мышечную память, девственную, как задница младенца. Этого хватало, на что Равенсвуд сперва скептически хмыкал, потом озадаченно качал головой.

Когда в тот же вечер он показал мне одну из сложных связок защита-защита-нападение, а я её усвоил со второго раза да так чисто, что даже Морозов вряд ли придерется, то во взгляде появилось уважительное удивление.

Морозов в самом деле зашел в зал по своим делам, увидел нас, похмыкал и ушел, но мне точно полегчало. Усердно занимаюсь, видит, так что уже к концу первой недели смогу выдержать схватку с новичком, а умелому бойцу показать, что расту и буду расти.

Наконец Равенсвуд опустил саблю, лицо раскраснелось, на лбу выступили бисеринки пола.

— Ну ты медведь, — проговорил он, тяжело дыша, — даже не захекался. Ты как будто умел раньше, а теперь вспоминаешь!