Джони, о-е! Или назад в СССР-3! (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 4

С памятью моей тоже творилось что-то невероятное. Чем больше я «вспоминал», тем больше вспоминалось того, чего я точно не знал раньше. Это касалось, как музыуи, так и просто исторических событий, программных и инженерных решений. Я понял, что и архитектуру «Аппла» я не смог сразу нарисовать, потому, что мысли путались, соединяя «ежа с ужом». В итоге через некоторое время получилась компиляция сразу трёх компьютеров. И это произошло у меня в голове помимо моей воли. По наитию она появилась!

Я даже не до конца понимал, как она станет работать и боялся, что это будет мыльный пузырь, который лопнет. Представляете моё изумление и радость, когда первая пропаянная схема, показала великолепную производительность и стабильность в работе. Гонял я свой первый персональный компьютер не выключая, неделю. И он, сука, я имею ввиду его алюминиевый корпус, не нагрелся выше сорока градусов. Это был такой успех, о котором я просто не мог мечтать, и такой технологический прорыв, к которому долго не смогут подобраться конкуренты. Честно говоря, мне самому было не понятно, как работает эта схема. По мне, так, в ней имелись серьёзные излишества. С точно бы укоротил её раза в полтора, сэкономив при этом долларов сто, но интуиция подсказывала, что эта схема в моей голове появилась не спроста.

Кстати, Стив Возняк, на этом и попался. Они собрали похожий на мой компьютер, сэкономив на «излишествах» и получили некий агрегат «WJ», подобный «Эпплу-II», который в подмётки не годился моему «Rainbow».

Я, пока ездил по гастролям, написал для него несколько операционных и пользовательских программ под разные процессоры и мы стали выпускать «Rainbow» в различных модификациях, от большой счётной машинки, до графического трёхмерного моделирования, наподобие «Авто-када». Ну, как, написал? Я не был каким-то продвинутым программистом. Всё-таки мне было ближе «железо», чем «кракозябры», но в этом времени моя память одаривала меня «видениями» даже написанных кем-то когда-то программ. И не только написанных, как я понял позже, но и скомпилированных моим, (или не моим, тогда, чьим?) разумом.

Мне всё чаще и чаще казалось, что в голове Женьки собрались не два разума, а больше. Даже не три или четыре. Я сильно боялся шизофрении, но моё «сумасшествие» давало реальный результат, не мешало мне и проявлялось только тогда, когда мне было необходимо принимать какое-то решение, то есть, при работе с информацией или с памятью. И этот кто-то «прорастал» во мне всё больше и больше. А может это мой разум в новых условиях становился всё совершеннее и совершеннее. Ведь мозг Женьки должен был расти. Так он и рос. Но там появился мой разум, который развивался вместе с мозгом. Вот и получился, наверное, такой, своеобразный, «Rainbow» в моей голове.

Наш с Сьюзи первый интим не остался незамеченным творческим коллективом. Меня удивило, но и Ленни не проявил недовольства, когда увидел наши с Сьюз довольные физиономии. Да, я понравился Сьюз, как любовник и это, естественно, отразилось на моей физиономии. Я был горд, Сьюзи была задумчива и отстранена от действительности. Ленни несколько раз спросил её о чём-то пустяковом, она не ответила, молча поглощая листья салата и сыр. Ленни фыркнул, и дурацкие вопросы задавать перестал.

Барабанщик и клавишник переглянулись и растянули в улыбках свои лошадиные лица — они были похожи друг на друга словно братья — и сосредоточились на ужине. Да-да, мы с Сьюзи не выходили из номера до самого завтрака, хотя Ленни до нас пытался достучаться. Да-а-а…

Сьюзи так же задумчиво отыграла концерт и после ужина просто переехала в мой номер, перенеся в него свои вещи. На следующий день мы отыграли третий концерт и переехали в другой ирландский город. И Сьюзи сразу заселилась в мой номер, который я взял двухкомнатный. И мне она ничего не говорила, просто подошла у ресепшена ко мне, поставила свою сумку рядом с моей сумкой и сама встала рядом, спокойно и молча глядя на администратора гостиницы.

Мне сначала было не по себе и я ждал от Ленни мордобоя. Но Ленни молчал, довольно ровно играл на концертах, хотя было видно, что сильно нервничал. Сьюзи тоже была предельно сосредоточена, и когда мы были вместе даже улыбалась и шутила. Через две недели мы вернулись в Лондон и тогда я понял, что у Сьюзи с Ленни всё же был разговор, хотя я не понял когда, Сьюз всегда находилась в пределах моей видимости.

Почему я понял, что они как-то сумели поговорить? Да потому, что Ленни вдруг стал ещё более хмурым и Сьюзи вышла из нашего автобуса и попросила меня помочь отнести её вещи и гитару, что я и сделал, с превеликим удовольствием. Я, откровенно говоря, предполагал, что меня попросту по возвращении в Лондон, снова отстранят от «тела». И я точно решил, что если такое случится, из группы я уйду. Но нет. Вероятно, Сьюзи Кватро сделала свой выбор, как обычно решив всё за всех единолично. Как в таком хрупком теле уживался такой сильный дух? Уму не постижимо.

Для всех участников группы Сьюзи устроила отпуск, а для нас началась работа над новым альбомом. Причём мы его решили сделать двойным. А что, два человека — две пластинки. Назвать альбом решили «Радуга Джони Сомерса и Сьюзи Кватро». Я набросал за два вечера картину, где Сьюзи стоит с бас-гитарой, спиной облокотившись на радугу. Простенько без особой выдумки, но конверт должен был получиться не хуже, чем у «тех Рэйнбоу», которых я знал.

Мы уже записали «Rock n» Roll Medley'[2], когда у меня в голове что-то щёлкнуло.

— Ты итальянский знаешь? — непонятно для чего спросил я.

— Да, так себе, — неуверенно ответила Сьюзи. — Общаюсь с местными, когда в турне ездим. А что?

— Да у меня пара песен есть на итальянском, — вроде как неуверенно произнёс я.

— Они красивые. У тебя в роке?

— Скорее в блюзе.

— В блюзе? Интересно. Не слышала итальянских песен в блюзе. Сыграй, а. Она,наверное, про нечастную мужскую любовь?

— Ну, да… Что-то типа того.

— Тогда, сыграй. А ты, что, итальянский знаешь?

— Немного. Наверное, также как и ты, — соврал я.

— Давай, давай! Я уже вся дрожу!

Я подошёл к клавишам сел на стульчик и начав перебирать их запел:

— Su confessa amore mio, Io non sono più il solo, l’unico. Hai nascosto nel cuore tuo Una storia irrinunciabile…[3]

Я допел только до середины, а Сьюзи уже «пускала сопли».

— Что-то она в последние дни, когда осталась со мной, совсем расклеилась, — подумал я. — К чему бы это?

— Ты что ревёшь? — спросит тихо я, когда закончил.

— Ты, паразит, так тоскливо и печально поёшь… Ещё лицо такое делаешь, слово действительно страдаешь.

— А я, действительно, страдаю. Ты, разве не видишь?

— А о чём эта песня? — удивила она меня.

— Ха! Ты даже не поняла о чём она и ревёшь? — я хотел рассмеяться, но вовремя передумал. Если человек переживает какие-то эмоции смеяться над ними категорически нельзя.

— Буквально песня переводится так: Признайся же, любовь моя,

Что я больше не один, не единственный.

Ты спрятала в своем сердце

Неотъемлемую историю.

Я больше не твоя мысль,

Я больше не твоя настоящая любовь,

Я сладость с горьким привкусом,

Которую ты больше не ешь…

Ну почему… ты стала другой,

Ну почему ты больше не ты,

Ну почему ты не сказала этого раньше,

Кто не любит, никогда не будет любим.

Что ты сделала с нашим благополучием?

Оно превратилось в холодную дрожь.

Смех, наши ужины —

Уже невозвратимые сцены.

Я больше не твоя мысль,

Я больше не твоя настоящая любовь,

Я сладость с горьким привкусом,

Которую ты больше не ешь…

Ну почему… ты стала другой женщиной,

Ну почему ты больше не ты,

Ну почему ты не сказала этого раньше,

Кто не любит, никогда не будет любим.

Когда приходит вечер,

И воспоминание потихоньку исчезает,

Грусть в сердце,

Открывает пустоту бòльшую, чем море,

Бòльшую, чем море…

Ну почему ты не сказала этого раньше,