Свадьба за свадьбой - Андерсон Шервуд - Страница 27

Одного из них она уже видела. Он брат ее подруги и однажды приезжал в школу, где они обе учились.

А что за птица тот, другой? Даже смешно, сколько уже раз она задавала себе этот вопрос. Сознание рисовало ей самые фантастические образы.

Поезд мчался среди невысоких холмов. Вот-вот рассветет. Нынче днем будут холодные серые облака. Может быть, выпадет снег. Бормотливый старик с седыми усами и костлявыми руками сошел с поезда.

Полусонными глазами смотрела высокая и стройная молодая женщина на невысокие холмы и протяженные равнины между ними. Поезд проехал по мосту над рекой. Она соскользнула в сон, и обратно из сна ее вырвал толчок — то ли поезд тронулся, то ли остановился. Вдали виднелось поле, и через это поле в тусклом утреннем свете шел молодой человек.

Может быть, ей только приснился этот молодой человек, что шел через поле вдоль железной дороги? А может быть, она действительно его видела? И как был он связан с тем молодым мужчиной, которого ей еще только предстояло встретить в конце своего путешествия?

Было бы нелепо думать, что тот молодой человек посреди поля был из плоти и крови. Он шел с той же скоростью, что и поезд, легко перешагивал через ограды, стремительно пробирался по улицам городов, просачивался сквозь полосы сумрачных перелесков будто тень.

Когда поезд останавливался, он останавливался тоже и смотрел на нее с улыбкой. Почти наяву чувствуешь, как он входит в твое тело и выходит точно вот с такой же улыбкой. И эта мысль на удивление приятна. А вот он уже идет, все идет и идет по поверхности вод речных, пока вдоль реки мчится поезд.

И все время он смотрел ей в глаза: сумрачно, пока поезд шел через лес и сам наполнялся сумраком, и с улыбкой, когда они выбирались на открытое пространство. Было что-то в его глазах, что звало, завлекало. По телу разливалось тепло, и она беспокойно ежилась на сиденье.

Проводники растопили печь в конце вагона и закрыли все окна и двери. Как видно, сегодня все-таки не будет так уж холодно. В вагоне стояла невыносимая жара.

Она встала со своего места и, хватаясь за спинки других кресел, пробралась в конец вагона, открыла дверь и какое-то время стояла, глядя на пролетающий мимо пейзаж.

Поезд прибыл на станцию, где настала пора сходить и ей, и на перроне стояла ее подруга: та пришла на станцию на тот случай, если она вдруг все-таки приедет этим поездом.

И тогда она вместе с подругой отправилась в незнакомый дом, и мать подруги уговорила ее лечь в постель и поспать до вечера. Две женщины все спрашивали, как это она умудрилась поехать этим поездом, а ей нечего было ответить, и она немного смутилась. В самом деле, был ведь другой поезд, куда быстрее; она могла бы сесть на него и весь путь проделать при свете дня.

Просто было в ней какое-то лихорадочное желание поскорей выбраться из своего города и из дома матери. Она не смогла бы объяснить этого своим родным. Нельзя же сказать собственным матери и отцу, что просто хочешь дать деру. С этой поездкой дома началась такая кутерьма, вопросы за вопросами. И вот ее снова загнали в угол и засыпают вопросами, на которые у нее нет ответов. Она надеялась, что подруга сможет понять, и, преисполнившись этой надежды, все повторяла и повторяла то, что сотни раз без всякого толку говорила дома: «Мне просто хотелось это сделать. Я не знаю почему, мне просто хотелось».

И вот в незнакомом доме она улеглась в постель, довольная, что избавилась от назойливых расспросов. Когда она проснется, они уже выбросят все это из головы. Подруга зашла в комнату вместе с ней, и ей хотелось поскорее ее выпроводить, побыть хоть недолго одной.

— Я сейчас не буду распаковываться, просто скину одежду и завернусь в простыни. Я и так не замерзну, — сказала она.

Это было как-то чудно. Но она ведь и ждала, так ждала, что, когда приедет, все будет как-то по-другому: она надеялась, что все будут смеяться, что вокруг соберутся молодые люди и у них будет слегка смущенный вид. А сейчас она чувствовала одну только неловкость. Что они пристали к ней с этими вопросами, почему да почему она вскочила ни свет ни заря и поехала медленным поездом, вместо того чтоб подождать до утра? Иногда ведь хочется дурить по мелочам и чтобы никто не заставлял ничего объяснять. Когда подруга вышла из комнаты, она разделась, быстро забралась в постель и закрыла глаза. Вот еще как ей вздумалось подурить: почему-то захотелось быть голой. Если бы она не села в этот неудобный поезд, ей бы никогда не явилась фантазия о юноше, что гуляет в полях вдоль железной дороги, что шагает по улицам городов, что поспешает сквозь лес.

Иногда так хорошо побыть голой. У кожи появляется какое-то новое ощущение вещей. Ах, если б можно было почаще испытывать эту негу. Можно нырнуть в чистую постель, хоть иногда, когда устала и хочется спать, и это похоже на то, как если бы оказалась в крепких теплых объятиях того, кто может любить и понимать тебя, когда вдруг придет охота подурить.

Молодая женщина, лежащая в постели, спала, и во сне ее снова стремительно несло сквозь темноту. Женщина с котом и бормочущий старик больше не появлялись, но множество других людей приходили в мир ее снов и проходили его насквозь. Это был поспешный, спутанный марш удивительных событий. Она шла вперед, неуклонно вперед к тому, чего так жаждала. Вот-вот оно сбудется. Ей завладело великое стремление вперед.

Как это странно, что на ней нет одежды. Юноша, который так быстро шагал через поля, снова появился перед ней, но раньше она не замечала, чтобы он тоже был обнажен.

В мире стало темно. В мире сгустились сумерки.

И вот молодой мужчина перестал стремительно идти вперед и, как и она сама, замер в тишине. Они оба погрузились в океан безмолвия и парили в его толще. Он стоял и смотрел ей прямо в глаза. Он мог войти в ее дом и снова выйти. И мысль эта была бесконечно сладка.

Она лежала в мягкой теплой темноте, и ее плоть была горяча, слишком горяча. «Кто-то сдурил и растопил печь, а двери и окна открыть позабыл», — подумалось ей смутно.

Молодой мужчина, который подошел к ней так близко, который молча стоял так близко и смотрел ей прямо в глаза, — он мог сделать все хорошо. Его руки были всего в нескольких дюймах от ее тела. Еще мгновение — и они прикоснутся к ее телу, наполнят его прохладным покоем, и ее саму тоже, и ее тоже.

Какой сладостный покой был в том, чтобы смотреть молодому мужчине в глаза и отдавать ему самое себя. Его глаза сияют в темноте, будто крохотные озера, и можно броситься в воду. Окончательный и бесконечный покой и радость можно обрести, только если броситься в воду.

Можно мне остаться так навсегда и тихонько нежиться в мягких, теплых, темных озерах? Я очутилась в каком-то потайном месте, за высокой стеной. Снаружи голоса кричат: «Стыд! Стыд!» Когда прислушаешься к этим голосам, озера кажутся мутными, гнусными лужами. Что же мне — слушать их или зажать руками уши, закрыть глаза? Голоса за стеной становятся все громче, все громче, они кричат: «Стыд! Стыдись!» В голосах этих смерть. Но неужто если я зажму ладонями уши и не буду их слышать, неужто и в этом тоже — смерть?

Джон Уэбстер рассказывал историю. Было кое-что такое, что он и сам хотел понять. Желание понимать вещи было его новой страстью, новой одержимостью. В каком мире он жил все это время — и как ничтожно было его желание понять этот мир. В городах и на фермах рождались дети. Они вырастали в мужчин и женщин. Некоторые отправлялись в университеты, а прочие, отсидев по нескольку лет в городских или сельских школах, выходили в жизнь, играли, в большинстве своем, свадьбы, получали работу на фабриках и в лавках, ходили по воскресеньям послушать священника или поиграть в мяч, становились родителями новых детей.

Повсюду люди говорили всякие вещи, говорили о всяких вещах, воображая, что они им интересны, но никто не говорил правды. В школах до правды никому не было никакого дела. Это было настоящее хитросплетение пустых, ничтожных разговоров. «Два плюс два будет четыре. Если торговка продаст человеку три апельсина и два яблока, и апельсины при этом идут по двадцать четыре цента за дюжину, а яблоки по шестнадцать, сколько, стало быть, нужно заплатить торговке?»