Не убояться зла - Иващенко Валерий В. - Страница 48

— Сегодняшняя ночь — особенная, — серьезный донельзя Valle посмотрел на словно постаревшего от горя живописца, сделав легкое ударение на последнем слове. — Ночь, когда многое становится возможным и на время исчезают былые запреты. И прадавние силы тьмы готовы верно служить умеющему понимать их.

Художник молчал, справедливо полагая, что это еще не все. Но в душе его уже зажегся горячий и ревнивый огонек. Искорка того пламени, что освещает порой нашу жизнь и делает оправданными самые неожиданные поступки. Он уже догадывался.

А неглупый парень — с одобрением подумал Valle, подходя к узкому окну. Поглядел чуть в непроглядную для иных глаз темень снаружи, послал немой призыв. И через несколько мигов на протянутую в нетерпении руку неслышно села сова. Возможно, это была и неясыть, но судя по отсутствию ушей, наверняка не филин — на большее знаний самого барона не хватало. Он повернулся, подчеркнуто игнорируя горящий взгляд художника и удивленное лицо девушки, и пересадил сердито щелкающую клювом птицу на ее плечико.

Та едва не завизжала, взглянув в эти прямо перед нею горящие желтым дьявольским огнем круглые глаза и почувствовав на своем плече немаленькой величины когти, легко пронзившие шелк и бархат платья. Но Valle неожиданно обратился к девице:

— Что символизирует сова в списке священных животных? Правильно, мудрость. Вы ведь обладаете этим качеством, дорогуша?

Каким усилием воли молодая леди Лаки сдержалась и даже великосветски кивнула, осталось известно только ей самой. А зловещий гость, порывшись во внезапно сгустившемся воздухе, достал старинный циркуль. Сам по себе замечательный — сделанный из рыбьего зуба водящихся на крайней полуночи морских животных, инкрустированный перламутром и с иглами из когтей драконов — он стоил не одну сотню золотых цехинов. По правде говоря, Valle позаимствовал его из кабинета деда, графа Вальдеса. А проще говоря, умыкнул, ибо старик не пользовался им, предпочитая более компактный и удобный современный вариант.

— Циркуль, сиречь символ острого разума и возвышенных к наукам свойств души, — с одобрением выдохнул живописец, и руки его уже подрагивали от нетерпения, искали ту кисть, коей можно было бы начать творить.

Зато в глазах молодой баронессы пылала холодная ярость. А также огромными буквами было написано, в чью защищенную легкой кольчугой спину она с превеликой охотой воткнула бы этот циркуль — обеими иглами и по самое украшенное жемчужиной навершие.

Проигнорировав столь неприкрытое и вопиющее неудовольствие девицы, Valle вручил ей замечательное изделие древних мастеров, а сам шагнул к мольберту. Под его взглядом поверхность холста тотчас же с готовностью покрылась той бархатной непроницаемой чернотой, что отличает потемневшее в небрежении серебро. Заметив нетерпеливый кивок художника, понявшего и одобрившего замысел и уже кусающего в предвкушении вдруг пересохшие губы, он вытащил из раскладного саквояжа живописца чистую палитру.

Щедро плеснув туда толику послушно хихикающего словно от щекотки первозданного мрака, молодой чернокнижник вновь повернулся к окну. Чувствуя, как от непонятного волнения колотится сердце, он потянулся обеими руками и зачерпнул обеими ладонями лунного света и осторожно вылил в пятно непроглядной черноты на палитре.

Художник едва сдержал крик восторга. Не бывает в природе такого цвета! Здесь было все — рождение и смерть, альфа и омега бытия. Первый крик и последний вздох. И творящий таким на время как бы уподабливался творцу всего сущего.

Но чернокнижник, повинуясь внезапному, но все сильнее крепнущему наитию, рассмотрел критически плещущееся озерцо непонятно чего. Затем достал засапожный кинжал и, легонько царапнув запястье, добавил в неведомое несколько алых капелек жизни.

О боги, что за чудо! Словно живой огонь потек по палитре, бросая бешеные сполохи невиданного огня на лица присутствующих. И даже сова на плече баронессы что-то одобрительно проклекотала негромким голосом. Факелы и свечи слегка померкли в этом сиянии, представая теперь только тщедушными искорками. А на лице склонившегося над палитрой очарованного художника безумным светом играли разноцветные сполохи.

Улыбнувшись радостным и удивленным физиономиям обоих присутствующих, Valle выудил из пенала живописца его лучшую кисть — из меха водящегося только в стране эльфов горностая — и с легким поклоном вручил художнику. Тот трепетно и бережно, словно драгоценную птицу, взял ее в тонкие пальцы и немедля зачерпнул волшебной краски.

Меняющая цвет и оттенок по малейшему движению души, мягкая, ластящаяся и без тех надоедливых нерастертых комочков, что так досаждают художнику, она огоньком загорелась на кончике кисточки. И вот он, первый мазок, легший на угольно-черный холст — с тем ощущением, словно юноша первый раз возлюбил женщину. Словно птенец впервые выпорхнул из гнезда, смело и безрассудно распахнув свои неокрепшие крылья. Словно первый луч светила после бесконечной ночи…

Пожилая баронесса беседовала о мелочах с ведьмой. Уж будьте покойны — если две дамочки имеют время и охоту почесать языки всласть, то непременно займутся этим. Тем более — хозяйка замка сообразила, что в неофициальной табели о рангах хорошая боевая ведьма примерно соответствует рыцарю с гербом и флагом, славного доблестью предков и своими заслугами на поле брани. А стало быть, разговаривая с ней, баронесса не только не роняет свего престижа, но даже и наоборот — подчеркивает его.

Поправив Джейн и заставив ее с правильным придыханием да нужными ударениями и паузами произносить полный титул Императора, баронесса вдруг обратила внимание, что снаружи доносится злое всхрапывание чем-то обеспокоенных лошадей из конюшни, а ее собственная болонка тихо поскуливает, трясясь от страха и забившись под резной столик в углу.

Да и свора борзых на псарне в угловой башне воет хором, словно стая волков на луну. Выглянув в окно наружу, старая леди отметила ярчайший свет, прямо-таки бьющий из узких бойниц башни, где дочь позировала столичному живописцу, работающему над заказанным портретом. А также легкий леденящий ветерок, пронизывающий все естество. За разъяснениями она обратилась к лакомящейся засахаренными орешками Джейн, но та очаровательно и непосредственно улыбнулась:

— Не волнуйтесь, леди. У барона сегодня хорошее настроение, да и ночь, как он сказал, подходящая, — она покосилась в застекленное по столичной моде окно и беззаботно пожала плечиками. — Луна в созвездии Волка, а Змея при издыхании. Так что, выйдет что-нибудь замечательное.

Джейн как в воду смотрела. Через час все стихло. И баронесса, чувствуя как отчего-то дрожат поджилки, все-таки предложила гостье прогуляться по наружней галерее и заглянуть в отведенную под живописные работы комнату.

Здесь оказалось полутемно и пусто. Лишь посредине стоял сиротливо мольберт, накрытый куском легкой ткани. Бестрепетной рукой Джейн сдернула покрывало и охнув, чуть отошла. Баронесса тоже заглянула в картину.

Почтенная леди почувствовала, как волосы ее в самом буквальном смысле поднимаются дыбом. Ибо на холсте… да нет, это был не холст — словно распахнутая дверь в непроглядное царство мрака.

А оттуда…

— Сделайте шаг-другой назад, леди, — деловито сообщила Джейн, похрустывая лакомством из прихваченной с собой вазочки.

Баронесса послушно отодвинулась. И вот тут у нее едва не остановилось сердце. Ибо из темноты на свет выходила ее дочь. В строгом платье, с совой на плече и циркулем в руке, ясноокая и с легкой, дымчатой улыбкой на устах. И более она была похожа не на холеную светскую львицу с холодным взором и бледным ликом — о нет! Это была живая, румяная и желанная молодая красавица, теплая и ласковая словно июньское утро и в то же время величественная, как статуя Командора. Словно гений познания, блистая очаровательной и непосредственной свежестью, шагнул на свет из мрака невежества, неся с собой Силу…

Долго сидела баронесса на вовремя подвинутой к ней ведьмочкой оттоманке, смутно блистая в полутьме комнаты глазами с отблесками света и величия от портрета. Никто не знает, о чем думала она, и лишь востроглазая Джейн приметила несколько слезинок восторга, скатившихся из глаз на щеки матери.