Бригадир (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 1

Предупреждаем!

1. В тексте романа есть жестокие сцены убийств, насилия, пыток… Не рекомендуется читать людям с тонкой душевной организацией и моралистам. Напоминаем! Главный герой плохой. Авторы еще хуже.

2. Клички и фамилии некоторых исторических персонажей сознательно изменены.

3. В тексте есть мат.

— По дурному жизнь прожил. Вот о чем жалею.

Хлыст закашлялся и сплюнул кровь в миску. Братва придвинулась ближе, и по рукам пошли кружки с чифирем. Пили аккуратно, по чуть-чуть. Только из кружки Хлыста не пил никто. Страшно! Нестарый еще мужчина был истерзан нелегкой жизнью. В тюрьме, среди таких, как он, долгожителей не бывает. Худое лицо с ввалившимися щеками изрезали ранние морщины. Оно уже приобрело прозрачную восковую бледность, как всегда бывает у тех, кому суждено вот-вот оставить этот мир. Нос заострился, а лоб покрыли мельчайшие бисеринки пота. И только глаза на нем еще жили своей жизнью. В них светился недюжинный ум, мудрость того, кто решал судьбы других, и глухая тоска.

— Первый раз заехал на малолетку в 82-м, — прохрипел Хлыст. — За девчонку знакомую вступился на улице, ее уже в кусты после дискотеки тащили. Я же боксер был. Силы много, а дури еще больше. А терпила затылком о бордюр, и наглухо. Папа прокурор постарался, и здравствуй зона… Девчонка та про попытку изнасилования на суде ни слова не сказала — мол, и не было ничего. Как откинулся, назад заехал почти сразу. Жили совсем плохо, думал матери помочь. Разбойное нападение впаяли. Помог вот… А вышел прямо в тот день, когда Союз развалился. Как сейчас этот день помню. Стоял я тогда у калитки и радио с открытым ртом слушал. Словно небо мне упало на голову. Думал, быть такого не может. Я же никаких перестроек и не видел толком. Ан нет! Сами знаете, новые времена наступили, бери, что плохо лежит. Да только не понял я тогда, как поступить нужно. Потому и сжег свою жизнь как спичку.

Хлыст откинулся на койке и смежил глаза. Тонкие, синюшные пальцы, сплошь покрытые татуировками, перебирали четки из хлеба, затвердевшего до каменного состояния.

— Всего полгода на воле побыл. Устроился на работу, думал завязать. Даже женился. А потом… Сразу на восьмерик заехал. Там, во время третьей ходки меня и короновали. Вся моя жизнь с тех пор — тюрьма и воровской закон. И жизнь закончилась, и закона больше нет. Воры ссучились и барыгами стали, корона воровская покупается, как картошка на рынке. Черт поганый, который ни дня на нарах не сидел, законником себя объявляет. Жулики активистами становятся, барыги — авторитетами, а авторитеты — барыгами. Все с ног на голову встало. И зачем жил, спрашивается…

Кашель усилился, Хлыст скрючился, а глаза его потухли.

— Зовем лепилу, — принял решение сиделец по кличке Румб. Крупный, седой бродяга начал первым стучать в дверь палаты тюремной больницы. К нему присоединились еще четверо.

— Что надо? — в кормушку заглянул врач в халате, который когда-то был белым — Что шумите?

— Хлыст помирает! Чего смотришь? Сделай что-нибудь!

— В реанимацию везите! — лениво крикнул врач охране.

На его обрюзгшем испитом лице навсегда застыла маска гадливого недоумения. Чего, мол, я в этой грязи вожусь! Тут он был царь и бог. Он был тем, кто даровал бродяге счастье полежать в больничке, и тем, кто этот бесценный дар мог отнять. Лепила — это не вертухай. Лепила всесилен и, в отличие от охраны, пользуется среди воровского люда некоторой толикой уважения.

Каталка заехала в пустую, до потолка облицованную кафелем палату. Хлыст, истощивший свои силы в предыдущем разговоре, лежал недвижим. Его тощая грудь, ребра которой были обтянуты тонкой, прозрачной кожей, поднималась в редком хриплом дыхании.

— Что это такое клокочет, Станислав Валерьевич? — испуганно спросил молоденькая медсестричка. Ее неведомо каким ветром занесло в глухую таежную дыру сразу после училища.

— Отек легких это, Машенька, — равнодушно ответил врач. — Посмотрите на него. Facies Hippocratica. Маска Гиппократа. Классика! Как в учебнике.

— Умрет? — сестричка прикрыла рот рукой, а врач посмотрел на нее сочувственно.

— Мы все когда-нибудь умрем, Машенька, — сказал он, неторопливо и вальяжно раскрывая дефибриллятор. — Кто-то раньше, кто-то позже…

— Это же человек! — воскликнула девчонка, совершенно по-бабьи всплеснув руками. — Он умирает. Его спасать надо!

— Кто человек? — удивленно посмотрел на нее из-под очков доктор. — Он человек? Вы, Машенька, глубоко заблуждаетесь. Не человек он. И мы с вами для него не люди.

— Кто же он тогда? — изумленно посмотрела на него девчонка.

— Волк он, — вздохнул врач. — Волк-одиночка. А мы с вами для него еда. Не дай вам бог встретить такого ночью одной на безлюдной улице. Сожрет ведь и косточки выплюнет. Так он прожил всю свою жизнь. А теперь вот умирает. И не заплачет по нему никто, и на могилу никто не придет. А через неделю не вспомнят его даже те, кто за него сейчас в палате глотку рвал. Потому что они такие же одиночки, как и он, хоть и кажутся стаей. Электроды смажьте, Машенька. Мы должны провести реанимационные мероприятия, и мы их с вами сейчас проведем. Хотя толку от них…

Врач равнодушно махнул рукой и покрутил ручку аппарата, выставляя минимальную мощность.

— Разряд!

Боль выгнула дугой тощее, покрытое рисунками тело. Лепила оказался прав, ведь он работал тут уже двадцать лет. Смерть обмануть нельзя, и сегодня она пришла за человеком, который всей своей жизнью приближал ее приход.

— Ну вот! — врач посветил фонариком в зрачок пациента и удовлетворенно произнес. — Что и требовалось доказать. Смотрите, Машенька, глазной рефлекс отсутствует. Накройте-ка вы его простынкой. Все же божья душа, хоть и пропащая.

Кто-то оттянул веко и опять посветил мне в глаза. Я очнулся и выругался про себя. Не дадут помереть спокойно!

— Зрачки реагируют равномерно, — глубокий мужской бас почти оглушил меня, — внутричерепной гематомы нет.

— Да у него голова пробита! Посмотрите, все в крови.

Голос заступника был молодым и звонким.

До затылка кто-то дотронулся, и я почувствовал боль. Но не такую, как была раньше, а легкую, почти незаметную.

— Тут простое рассечение. Кости черепа не повреждены. Сейчас обработаю и отправлю его назад. Как же он мне надоел, вы бы только знали, коллега!

Проморгавшись, я обнаружил себя лежащим на больничной койке, а надо мной нависал крупный бородатый доктор в таком же привычном бело-сером халате. Они их вообще никогда не стирают, что ли?

— Что за…потные яйца бабуина… тут происходит?

Это заблуждение, что в тюрьме ругаются матом. За неаккуратные слова нынче большой спрос. Выругался по матушке — добро пожаловать на разбор.

— Что, что… Ты упал с лестницы, — радостно оскалился лепила, лицо которого будило во мне какие-то смутные воспоминания. — Опять упал, представляешь! Только на моей памяти в третий раз. Тебе, парень, наверное, нравится с лестницы кувыркаться?

— Не понимаю ничего, — прохрипел я. — Я же от туберкулеза умирал. Кровью харкал… Почему голова болит? Руки! Да что тут…

— Хорошо же ему прилетело! — врач покивал с понимающей улыбкой. — Опера совсем с ума посходили! Не берегут себя совершенно. Так ведь и вспотеть можно. А на дворе декабрь, на минуточку. Пневмонию поймать, как здрасте.

Я потянулся было к голове, звенящей от боли, словно колокол, но застыл. Руки оказались не мои. Я свои хорошо помню. Дряблые, костистые, забитые наколками. На левой кисти не хватало двух фаланг, отморозил в свое время. Привет солнечному Магадану. А эти руки я узнавал с трудом. Они были молодыми, сильными, с гладкой чистой кожей.

Я сдвинул робу на плечах. О! Знакомая татуха. Кинжал с правого плеча входил в горло, а выходил с другой стороны на левом плече. Я ее сделал весной 91-го.