Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий - Страница 26

Николов смотрит на меня как-то странно.

Они подходят к командующему, военный жандарм что-то негромко говорит Куропаткину и Алексееву, косо поглядывая в мою сторону.

Куропаткин суровеет лицом.

— Ротмистр, только что обнаружено тело Соколово-Струнина. Он убит.

— К-как? Кто же его уб-бил?

В разговор вмешивается жандармский офицер:

— Как — кто? Вы и убили, ротмистр? Больше некому.

[1] Гордеев-Шейнин не ошибся, у Графа Игнатьева был превосходный вкус, а среди его литературных трудов была и кулинарная книга собственного сочинения.

Критическим взором смотрю на Николова.

— Сергей Красенович, вы серьёзно думаете, что это я?

Тот мрачнеет.

— Николай Михайлович, обещаю — мы во всём разберёмся… Но пока…

Ему крайне неловко, он мнётся, избегает смотреть мне в лицо.

— Я арестован? — Проклятое заикание исчезает напрочь, словно его и не было.

Вот что значит — стресс! Мигом излечивает от мелких болячек.

— Задержаны. Пока! — отвечает за Николова жандарм.

Не верю своим ушам.

— Соблаговолите следовать за нами на гарнизонную гауптвахту, — продолжает жандарм. — Надеюсь, вы не станете оказывать сопротивление.

Он многозначительно похлопывает по кобуре.

Даже если двину ему в морду как тому же Соколово-Струнину, вряд ли мне от этого полегчает. В том числе морально.

— Разумеется, не стану!

— Ротмистр! — рявкает Куропаткин.

Машинально вытягиваюсь во фрунт: субординацию никто не отменял, тем более в присутствии целого генерала.

— Потрудитесь вернуть награды! — требует Куропаткин.

И ведь не ради орденов воевал, если б не вручили — не обиделся, но вот так, когда тебя шельмуют на виду у кучи народа: а за церемонией наблюдает не один десяток любопытных глаз: другие раненные, сестрички, санитарки… На душе становится паскудно. Хочется достать револьвер и застрелиться…

Стоп! Это что — настоящий Николя опять просыпается и начинает дурить⁈

Ну уж нет — если и суждено погибнуть от пули, так от японской! Лишать себя жизни я не намерен!

Да, позор! Да, все внутренности переворачиваются, к вискам прильнула кровь, сердце колотится в бешенном ритме, а пальцы сжимаются в кулаки…

Беру себя в руки, делаю каменное лицо:

— Слушаюсь!

Эх, не красоваться мне при всём параде с орденом и наградной саблей… С неимоверной тоской отдаю и то и другое. И пяти минут при мне не продержались –мировой рекорд, достойный книги Гиннеса.

— Господа, а вы уверены, что состояние здоровья ротмистра позволяет ему находиться на гауптвахте? Может, лучше отправить господина Гордеева под домашний арест? — внезапно говорит Алексеев.

Он всё ещё ко мне расположен и искренне пытается помочь. Только не понимает, что делает хуже: в глазах Куропаткина сразу зажигаются мстительные огоньки.

Эх, отольются мне сейчас все мои недавние выкрутасы… Ни хрена он не забыл и не простил! А слова адмирала подлили масла в огонь: давно известно, что Куропаткин и Алексеев дружат как кошка с собакой. Тем более между армейскими и флотскими никогда не бывает ровно.

— Евгений Иванович, всё-таки речь идёт об убийстве… — замечает Куропаткин.

Как быстро списывают меня со счетов. Глазом моргнуть не успел…

— Давайте не будем забывать: ротмистр — боевой офицер… — продолжает гнуть линию наместник. — Тем более после тяжёлого ранения. Ему необходима медицинская помощь…

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! Медицинская помощь ротмистру будет предоставлена в обязательном порядке, Его обязательно осмотрит врач, правда, не господин Обнорский. Мы пришли к выводу, что он излишне симпатизирует пациенту, — объявляет жандарм.

Сдаётся, в тандеме с Николовым, он за главного.

И надо же как оперативно сработал: уже успел с Обнорским поговорить…

— Пойдёмте, Николай Михайлович, — грустно произносит Николов. — Простите, что так вышло… Обстоятельства…

— Понимаю, — хмыкаю я.

Значит, подождать с полчасика было не судьба… Ну-ну…

На улице ждёт гражданского вида экипаж и пара конных жандармов сопровождения.

Катим на нём по грязным улицам Ляояна к гарнизонной губе.

Сразу за решётку меня не бросают, сначала заводят в довольно уютный кабинет, обставленный с претензией на роскошь.

Жандарм садится за огромный письменный стол, Николов опускается на мягкое кресло сбоку, мне предлагают занять небольшой диванчик в восточном стиле.

Не хватает лишь томно извивающихся в танце одалисок и кальяна.

— Ступайте, — отпускает штабс-ротмистр конвоиров.

Два мордатых усача покорно покидают кабинет.

Догадываюсь, что их боевой пост — прямо за дверьми. Если что — вмешаются в любую секунду. Одного я бы, наверное, заломал, а вот с двумя справиться проблематично. Каждый из них выше меня и крупнее, а, судя по толстым тренированным шеям, — иметь дело придётся с людьми, плотно подсевшими на французскую борьбу. Рассказывать им про броски и захваты не имеет смысла.

— Папиросу? Чай? Кофе? — любезно говорит жандарм. — Покрепче, уж извините, не могу предложить — служба-с…

Отнюдь не мясник, тиран или самодур, какими часто выводили касту голубых мундиров советские литература и кинематограф. Наоборот, образованный, интеллигентный, а главное — умный и опытный службист.

Кого попало в жандармы не берут, конкурс у них, как у нас на артистов.

Если тут, как и в моём мире, начнётся революция 1905-го года, на голубые мундиры откроют настоящий сезон охоты, ряды профи изрядно поредеют.

Но этому должно повезти, он на фронте.

— Благодарю вас! От кофе, пожалуй, не откажусь, — отзываюсь я.

И в самом деле — когда ещё удастся попить кофейку в таком месте и обществе… Как бы потом вообще на тюремную баланду не перейти.

Тут пока штрафные роты и «вагнера» не планируется, так что и кровью не искупить… Впрочем, а что искупать-то?

Я гарантированно не при делах, если только… Если только не накосячил не вовремя очнувшийся настоящий Гордеев.

Провожу мысленный аудит своих поступков и воспоминаний за текущий день… Нет, убийство я б обязательно запомнил.

Да и не похож Гордеев на маньяка, в морду — всегда пожалуйста и с большим удовольствием!

— Тогда и мы с Николаем Красеновичем составим вам компанию, — улыбается жандарм. — Да-с, позвольте представиться — штабс-ротмистрОтдельного корпуса жандармов Сухоруков Модест Викторович. Знаю, что ваш брат — армеец, нас недолюбливает, но поверьте на слово: — мы свой хлеб едим не зря!

Сухоруков берёт со стола колокольчик и несколько раз звонит.

На пороге возникают оба усача. Как в сказке — двое из ларца, одинаковых с лица…

— Голубчики, потрудитесь сбегать для нас в чайную за кофейком и каким-нибудь угощением к нему. Хозяин пусть запишет на мой счёт!

Жандармы козыряют и уходят.

— Пока мои архаровцы несут нам кофе, поговорим, Николай Михайлович? — испытывающе смотрит на меня жандарм.

— Отчего ж не поговорить… Давайте. Разрешите — я задам вопрос?

Жандрам усмехается.

— Спрашивайте.

— Вы сказали: Соколово-Струнин убит. Как?

— А вы не знаете?

— Если бы знал — не спрашивал…

Модест Викторович вздыхает.

— Соколово-Струнина застрелили, причём из его же личного револьвера.

— «Шамело-Делвинь»? — припоминаю марку я.

— Видите — вы даже в курсе, какое у него было оружие! — усмехается жандарм. — Так и есть, револьвер «Шамело-Делвинь», модель 1874 года. Душегуб отобрал его у несчастного господина журналиста и выстрелил всего один раз… прямо в сердце. Так всё-таки, это были вы, ротмистр?

Вряд ли жандарм играет со мной в «доброго полицейского», скорее всего, такой его стиль. Для битья морд используются другие люди.

Жаль, Николов всё больше молчит.

— Я⁈

— Вы, Николай Михайлович. Вы — не просто боевой офицер, а дворянин, человек чести. Неужели станете врать и юлить? — давит на моё благородное происхождение жандарм.