Инго и Инграбан - Фрейтаг Густав - Страница 58
- Предыдущая
- 58/72
- Следующая
Вельможи отвели епископа на мызу, и вскоре в круг привели Инграма. Его лицо было бледно, а взор мрачен. Безмолвно приветствовал он собравшихся, избегая взоров епископа, но граф молча указал рукой на Винфрида.
– Где Готфрид, где дети, женщины, Инграм? – вскричал епископ, не в состоянии преодолеть волнение.
– Не знаю! – коротко ответил Инграм.
– Однако ты стоишь передо мной целый и невредимый.
– Твой посол выкупил женщин и детей. Пять дней тому назад, рано утром они ушли из стана Ратица. Вольфрам, мой служитель, провел их до ручья сорбов, а день спустя я набрел на их следы по сю сторону черноводья, но их самих не нашел.
Винфрид отвернулся, стараясь обуздать свою скорбь и гнев. Но сурово было лицо епископа, когда он снова повернулся к Инграму.
– Я часто слышал, что неприлично воину покидать спутников в опасности.
– Я не набивался в спутники твоему послу, ты сам навязал его мне. Его вел ваш Бог, а меня – судьба.
– Молва гласит, – сказал граф, – что без нужды ты никогда не покидал товарищей в лесу. Не скажешь ли, что разлучило тебя с ними?
Инграм мрачно потупился.
– Скрывать этого я не могу: все равно разнесется в народе. Я лежал связанным у Ратица. Несчастливо выпали игральные кости и я лишился свободы.
Собравшиеся тревожно зашевелились, а многие поднялись со своих мест.
– Поставить добрый меч туринга на игральную кость сорбов, – дурная мысль, – ответил граф. – Надеюсь, что ты выкупился недорогой ценой.
– Псы эти нарушили свое слово, – вскричал Инграм. – Они отвергли мой выкуп и обрекли меня к жертвенному камню и ножу жреца. Но следующей ночью я ушел, за мной к небу поднялось пламя и стан Ратица сгорел.
Громкий крик изумления и одобрения пронесся по собранию, но граф Герольд быстро поднялся и подошел к Инграму.
– Холодно же ты объявляешь весть, которая в течение всего лета задает нам горячую работу! Не для того послан я в страну эту повелителем Карлом, чтобы стада ваши угонялись на восток. Добрую весть доставил ты мечу моему, но хороша ли она для тебя собственно – об этом рассудят соотечественники. Ты поджег разбойничье гнездо?
– Сделал это Годес, раб сорбов, доставивший нам коней для побега. Сегодня я отправил его на моем коне на север, в страну саксов, чтобы он избежал мщения сорбов.
– Поступил ты как человек буйный, – произнес граф, – и по собственной воле навлек войну на свой народ. Удивляюсь, что Ратиц до сих пор соблюдает мир и даже просил охранной стражи для своих послов, ждущих на границе. Не знаешь ли еще чего-нибудь, Инграм, что касалось бы кого-нибудь из нас?
– Знаю только то, что касается лично меня. Вот я стою в кругу начальников и старцев, но не могу я жить в позоре. Христианин упрекнул меня, будто нарушил я клятву верности в отношении товарищей, но сами вы слышали, что несправедливо его обвинение. Я обязан однако засвидетельствовать, что посол его поступал со мной, как верный спутник, хотя я и не искал его расположения. Он предложил сорбам за меня свою голову. Поэтому мне прискорбно, что я не нашел его пустыне, хотя и искал в течении трех дней. Говорю это вам, а не епископу, который столь дурно обо мне думает.
Когда Инграм так непочтительно выразился на счет епископа, то в среде христиан послышался ропот, а между язычниками – одобрительный гул. Но Инграм продолжал:
– Большая скорбь гнетет меня, и потому обращаюсь к вам с вопросом. Я убежал от Ратица, так как он хотел поступить со мной вопреки уговору, но бежал я без выкупа. И беглым рабом станут называть меня сорбы, а это гложет мое сердце. Я хочу знать: считают ли меня таковым соплеменники? Если же вы дурно думаете обо мне, я немедленно седлаю коня и уеду из страны, пока не найду Ратица и его дружину и не уготовлю себе честной смерти.
Глубокое молчание последовало за словами Инграма. Первым взял слово Азульф, старший из собравшихся тут.
– Если все произошло по сказанному тобой, если сорбы обещали назначить тебе цену, но затем обрекли тебя жертвенному ножу, то ни один честный человек не станет порицать, что ты рассек ивовые прутья. Но ты рисковал против чужеземных хищников конем, мечом и свободой и этот безумный поступок отныне будет лежать на тебе. Ты должен нести его и ничто не в силах снять это бремя. Иные сочтут это забавной проделкой, но другие – оскорблением памяти твоих предков. Постарайся же будущей доблестью загладить его.
Христиане согласились с мнением начальника, а язычники молчали и никто из них не противоречил. Снова настала глубокая тишина и Винфрид начал:
– Не мне решать насчет мирской славы воина. Одно только должен я сказать: любвеобилен и милосерден Бог, которому я служу и судит он не только дела, но и мысли людей. Не угодно ли вам, благородные мужи, спросить у воина, из-за чего он так дерзновенно играл в кости с сорбами?
– Ты слышишь вопрос, Инграм, – сказал граф. – Если желаешь отвечать, то говори.
Гордость и нерасположение к епископу боролись в душе Инграма с желанием сказать то, что могло бы служить ему оправданием в глазах соотечественников. Но упрямство одержало вверх. Он отрывисто сказал:
– Не хочу!
Тогда поднялся Куниберт и воскликнул:
– Так как витязь Инграм молчит, то скажу вам я то, что слышал от его служителя Вольфрама. Он играл ради Вальбурги, франкской девушки, дочери его друга, убитого сорбами. Сорб предназначал девушку для своего ложа и не хотел иначе дать ей свободу.
Тихий шепот пронесся по собранию и суровые лица прояснились.
– Если дело произошло из-за женщины, – с улыбкой начал граф, – дочери твоего друга, то молодые люди и девушки не станут дурно думать о тебе. Мой тебе совет: не седлай своего коня, а подожди, когда в моей дружине покончишь счеты с Ратицом.
Граф знаком отпустил его. Молча оставил Инграм мызу.
Настал вечер и собравшийся народ расположился на ночлег. Вокруг деревни, в долинах и на горах пылали костры. Мужчины сидели, разделившись по селам и родам, и вели беседу о событиях дня и о большой перемене, произведенной в стране епископом. Между кострами ходил Винфрид в сопровождении священника. Он читал молитвы и благословлял людей. Язычники не смели оскорбить его словом, лишь позади него слышались их глухие проклятья.
Вокруг «Вороньего двора» огни не пылали. Там сидели и лежали некоторые из значительнейших язычников. Их лица были озабочены и они вели беседу о важных делах.
– Очень мне приятно, Инграм, что на сходке ты так мужественно возражал чужеземцу, – говорил Бруно, сын Бернгарда. – Однако хвалю я и епископа за сказанное им насчет игры в кости. Очень важно его напоминание, что следует обращать внимание на намерения человека.
– Коварны его речи и лукавы помыслы, – гневно возразил Инграм.
– Никто однако не станет отрицать, что человек это могущественный, влиятельный. Сегодня его речь гремела, как буйный ветер.
– И у лжецов бывает сильный голос, – возразил Куниберт.
– Он не проходимец, – возразил Бруно, – да и ходит он, словно король, сановито, в богатой одежде.
– Можно ли сравнивать его с королем? Он не носит оружия.
– Но и у соседей наших, саксов, жрецам запрещено метать копья и сражаться. Скажи, Инграм, считаешь ли ты епископа трусом?
– Когда я сопровождал его, то в опасности видел его бесстрашным, хотя он трусливо отказывается от мести врагам своим, – с затаенным неудовольствием ответил Инграм.
Товарищи его изумленно переглянулись, а молодые презрительно захохотали. Один только Бруно, покачав головой, сказал:
– Я тоже слышал, что Бог повелевает им любить врагов своих, хотя всякому, носящему оружие оно кажется и позорным, и не разумным. Но я замечаю, что тут кроется какая-то тайна или смысл, уразуметь которые я не могу. Ведь граф Герольд христианин, да и другие, носящие оружие. Все христиане говорят и проповедуют одно и тоже, хотя не все поступают по сказанному.
– Вразумительнее говорят с нами боги наши! – подняв голову вскричал Инграм. – Я внемлю их голосу в шуме деревьев, в грохоте грома, в журчанье источника. Кому нужно более сильное свидетельство, чем то, которое мы ежедневно видим и слышим?
- Предыдущая
- 58/72
- Следующая
